Брусничное солнце

Мягчило Лизавета

— Не помнишь, барынька? А ты напрягись, выбирайся из паутины, что человеческие руки плели месяцами. Вспоминай зайчика с ухом ломаным. — Сверкнула в последний раз зелень, а голос Лешего стерся, снова обернулся свистом ветра и перекрикиванием скачущих по ветвям дроздов-белобровиков.

«Шел, нашел, потерял… шел, нашел, потерял…»

Вскоре их окружила тишина. Зато, впервые за всю дорогу, разлепила бесцветные сухие губы Авдотья:

— Второй раз убить собралась? Ежели так, давай на опушку выберемся, хоть на солнышко погляжу.

Это

подняло Варвару куда быстрее ласковых уговоров и подбадриваний. И каково же было ее изумление, когда, раздвинув ветви очередного густого орешника, она выкатилась прямо на болотный берег к ногам устало бредущего Якова?

Пытаясь удержать равновесие, Варя сдавленно охнула и вцепилась в руку колдуна. Тот не удержал, неожиданно громко вскрикнул и рухнул вместе с ней навзничь, зажимая предплечье.

— Отряхнул бы ты руки, ведьмак, она и тебя до гробовой доски доведет. — Ломкий недовольный голос Авдотьи стал удивительно участливым, почти сочувствующим.

Яков не ответил. С тяжелым вздохом он продолжал зажимать руку, глядя в неспешно светлеющее небо. Когда Варвара неохотно поднялась на четвереньки, со старческим стоном попыталась встать на ноги и разогнуться, он вымученно потянул уголки губ вширь, поерзал, вытаскивая из-за ворота рубахи огромный комок окровавленной простыни.

— Прекрасный из меня ухажер, брусничное солнце? И в ногах валяюсь, и подарки подношу.

— Я ужасно счастлива, право, таких роскошеств и не стою… — Принимая простынь, Варвара стыдливо ее скомкала и сунула за тугой пояс юбки. Яков не поднимался. Глядел на нее снизу вверх пристально, а в глазах плескалось обреченное веселье. Тревога прикусила кожу на горле. — Что не так? Оценила, признала высоту твоих благородных помыслов. Рядом полежать? Поднимайся, Яков, у нас совсем нет времени.

Совсем скоро первые солнечные лучи зальют алым небо. Упыриха с неволей смирилась, а вот с повторной смертью не желала — тонко подвывая, она резким рывком потянула наверх колдуна. Так резво и самозабвенно, что босые ноги того оторвало от земли, а когда Авдотья вернула ему стоячее положение — колени мужчины подогнулись.

Яков не воспротивился. Сморщился с досадой и заковылял вперед. Тяжело, шатаясь. Варваре не пришлось ничего спрашивать, Авдотья шумно втянула воздух трепещущими ноздрями и резво засеменила за болотным хозяином следом.

— Подпалили-то шкурку, волдыри там прячешь? Или до мяса жгли? С отродья Брусиловского станется… Душегуб… Ирод…

Каждое слово, выплюнутое с презрением, заканчивалось невозмутимым прыжком на кочку. Взлетали вверх слипшиеся в клок волосы, били по драной на спине рубахе. А Авдотья ловила руками равновесие, снова прыгала. Почти как в детстве, когда они играли в саду, перескакивая с широкого бортика фонтана на выкрашенную в белоснежный скамейку. Только теперь в воздух взлетала не рыжая косичка, а сбитые космы, воздух ловили не тонкие пальцы — его полосовали когти. Одна из них выбралась из могилы, а вторая начинала размышлять, что попасть туда

проще, чем жить.

Плечи Якова напряглись, зажимающие рану пальцы сжались, и он вновь досадливо сморщился.

— Всегда такой говорливою была? Я поражен, что ты сумела дожить до отрочества.

— Юности.

— Тем удивительней.

Короткая перепалка закончилась так же стремительно, как и началась: у уха Якова громко клацнули острые зубы, и кочка под ногою Авдотьи в тот же миг исчезла. Упыриха в гордом молчании ушла под воду. Чтобы вынырнуть у самых его ног, получая пинок по резво выброшенной вперед руке.

Варваре пришлось натянуть повод, заставляя отступить былую подругу. Позже. За каждый своевольный шаг, за каждый раз, что она подавляла чужую волю, Глинка непременно извинится. Да только не простит ее Авдотья — по пылающим ненавистью глазам было видно.

Остаток пути они прошли в гнетущем молчании. Чтобы под пение соловья захлопнуть тяжелую крышку над сворачивающейся в подполе Авдотьей, та до последнего не отводила от Глинки блеклых помутневших глаз.

Так же молча они добрались до землянки. Страшась правды, Варвара пыталась заставить ворочаться прилипший к небу, словно распухший язык, а Яков никогда прежде говорливостью и не отличался.

Едва сделав шаг за двери, он тяжело опустился на пол, уткнулся лбом в ладони и упрямо поджал губы, белки глаз быстро подрагивали под закрытыми веками, как бывает у людей, тонущих в кошмарных снах. Варвара в нерешительности замерла рядом. Вцепилась в разодранную юбку. Когда бы раньше она опустилась до подобного внешнего вида? Грубо сшитый лоскут держался на молитвах и добром слове — целой оставалась узкая полоса под самым поясом, через дыры рассмотреть наготу не смог бы разве что незрячий. А она не беспокоилась. Якову было худо, не до шуток, не до того.

Собравшись с силами, он решился, снова тяжело вздохнул и по-звериному, как пристало его второй личине, в два широких шага добрался до лавки, упал лицом вниз, навзничь. Голос его звучал приглушенно и напряженно. Но когда до Варвары дошел смысл сказанного…

— В сундуке, на который ты постоянно зарилась, бери скальпель, самогонку и белую нить. Аккуратно, там поднос найти сумеешь, самогоном облей. Сколько раз ты мечтала причинить мне боль, Брусничное солнце? Сегодня сам об этом прошу. Нужно пулю твоего жениха достать.

Пулю.

Мир перед глазами подернулся дымкой, Варвару качнуло обратно к двери. Паника внахлест взлетела по хребту, сдавила голову. Еще немного и та лопнет, как репа под тяжелой подошвой незадавшегося огородника. Сколько жизней Брусилов прерывал своей жестокой рукою? Неужели…

— Какая же ты… Баа-а-арышня. Если я умру по твоей милости, слово даю, приду и сожру. А начну с длинного носа. — Привычной издевкой потянулись ноты, в ироничной усмешке приподнялись уголки губ. И слой ваты в ушах стал потоньше, Глинка заставила себя оттолкнуться лопатками от двери, пойти к заветному сундуку.