Будь проклята страсть
Шрифт:
— Добрый день, господа.
— Добрый день, месье Патуйя.
— Ритуальные рукопожатия со всеми.
— Сегодня тёплое утро, месье де Мопассан.
— Даже более тёплое, чем вчера, месье Бар.
Все служащие надевали чёрные нарукавники и подкладывали на свои кресла принесённые с собой круглые кожаные подушечки, чтобы не протирались брюки и было мягче сидеть. Ги подошёл к своему столу, снял пиджак, надел более поношенный. Достал стопку бумаг, положил на стол и вышел за перегородку в соседний отдел. Такой же тусклый, с единственным пыльным, выходящим в тесный двор окном. Вдоль стены стояли зелёные картотечные ящички. Мебель в министерстве была старой, хранившей многолетние следы прикосновений бесчисленных чиновников.
— Добрый день,
Снова ритуал рукопожатий.
— Много почты сегодня?
— Достаточно.
Ответ неизменно бывал одним и тем же.
Обменявшись с сидящими там ещё несколькими фразами, Ги вернулся к своему столу. Через несколько минут отворилась дверь, и все произнесли почтительным хором:
— Добрый день, месье помощник начальника.
— Добрый день, господа.
Помощник прошествовал с подобающим ему достоинством.
Через несколько минут дверь отворилась снова. Все произнесли немного погромче:
— Добрый день, месье заместитель начальника.
— Добрый день.
Заместитель прошествовал с более суровым видом.
Некоторое время спустя дверь открыл коридорный служитель и держал её распахнутой с полминуты, потом появилась важная персона, и все чиновники хором протянули:
— Добрый день, месье начальник.
— Добрый день.
Начальник с неприятной улыбкой прошёл широким шагом.
Так неизменно начинались дни в канцелярии службы снабжения флота. Порядок этот был заведён ещё до появления Ги, и конца ему не было видно. Непреложные бюрократические законы не допускали никаких перемен. Время незаметно пролетало в этой тусклой, затхлой атмосфере рутины и угасших стремлений. Люди здесь превращались в мумии. Человек приходил в службу снабжения флота примерно двадцатидвухлетним, бодрым, исполненным надежд. Покидал её в возрасте шестидесяти с лишним, с искусственными зубами, радикулитом, уже близким к смерти. За всё это время в памяти оставались только четыре события — день свадьбы, рождение первого ребёнка, смерть отца и матери. Больше словно бы ничего и не случалось — разве что продвижения по службе. Человек ежедневно являлся в канцелярию к восьми утра, словно сдаваясь в плен. Покидал её в шесть часов вечера, на ночь глядя. В виде компенсации он имел право две недели в году оставаться дома — поскольку выехать куда-то на это время было не по карману, — и даже на этот двухнедельный отпуск, которого приходилось добиваться, начальство смотрело косо.
Ги увидел себя в тусклом зеркале на стене — молодого, с красивыми усами, прямым носом, густыми кудрями. Неужели однажды, в последний день службы, он посмотрит в это зеркало и задастся вопросом: как случилось, что он состарился без единого происшествия в жизни, нарушающего эту мертвенную рутину? Быстро отвернулся, достал журнал, в котором уже с неделю вёл записи. На его лице появилась невольная улыбка. Месье Патуйя проделывал за соседним столом свой обычный утренний трюк. Лицо этого человека цветом напоминало высохший Каролинский боб; он достал завёрнутый в бумагу круглый хлебец, сунул под кожаную подушечку и сел на него. Это был его обед; он каждое утро сидел на хлебце, слегка перемещаясь время от времени, по мере того как он размягчался. Месье Патуйя служил в отделе уже тридцать один год и ведал тяжёлым оборудованием. Он утверждал, что уже в трёхдневном возрасте обладал физическими и умственными силами есть хлеб.
Ги постепенно узнавал своих собратьев-чиновников. Они изумляли его тем, что походили на пожилых детей. Не все из них были в годах, служили и такие, кому едва перевалило за тридцать. Но, поработав немного в службе снабжения, они, казалось, начинали утрачивать свои возрастные черты. Уподоблялись окружающим. Становились сутулыми, угловатыми, близорукими, у них появлялась перхоть и несварение желудка.
Поскольку их реальная жизнь определялась роковой монотонностью службы в министерстве, они втайне становились Наполеонами, Леонардо, Борджиа, Ньютонами и Коперниками. Месье Бар разработал план преобразить экономику Франции, заманивая
Однако наряду с этими служащими в министерстве были и другие — молодые люди, пришедшие туда лишь для того, чтобы иметь возможность посвятить себя своему настоящему призванию: поэзии, живописи, скульптуре, музыке. Гражданская служба являлась для них надёжным способом получать до конца дней скромное жалованье. В этом отношении морское министерство не отличалось от прочих. Ги познакомился с Леоном Дьером из министерства народного образования, который писал стихи. Он отказывался от повышений и оставался на низшей должности письмоводителя, так как хотел заниматься поэзией, будучи свободным от забот и ответственности.
В отделе портов и доков служил Юбер Тэй. Когда начальник уходил на консультации, он доставал складной мольберт и принимался за работу над картиной. Поль-Эмиль Обретиль, резчик по дереву, трудился над клише иллюстрации для какого-нибудь журнала. Поговаривали даже, что в какой-то подсекции какого-то подотдела один человек устраивал по четвергам в каком-то подвале репетиции опереточной труппы с квинтетом и в течение пятнадцати лет об этом никто не знал.
— Замечательные энтузиасты, — сказал Обретиль.
— Похоже на то, — сухо ответил Ги.
Но о скучных, монотонных часах, проведённых в министерстве, Ги забывал на реке. Сена! Прекрасная, тихая, непостоянная, вонючая, полная иллюзий и грязи. Он любил её со всепоглощающей страстью. И лишь на её гладкой поверхности чувствовал себя по-настоящему живым. Она возвращала ему юношеские силы, свободу духа, которую он ощущал в Этрета. Едва часы во дворе министерства били шесть, Ги сбегал по лестнице на улицу Рояль, где его ждал Робер Пеншон, товарищ по руанскому лицею. Они встретились в Париже вскоре после того, как Ги поступил на службу. Пеншон занимался тем, что ходил по театрам.
— Как дела, старина? — спросил Ги.
— А у тебя? Как флот?
— Хоть бы он весь затонул!
— Возможно, анархисты осуществят твоё желание.
— Послушай, Ток, нужно заглянуть к папаше Корнуэлю. Я обещал зайти к нему, посмотреть на паруса, которые он продаёт, годны ли они ещё.
— Мы же собирались обследовать тот остров. Готов держать пари, там найдётся какое-нибудь развлечение.
— Обследуем непременно.
Они поглядели друг на друга и весело заспешили по многолюдным в это время тротуарам к вокзалу Сен-Лазар, чтобы сесть на поезд, отходящий в 6.21 на Аржантей.
— И всё равно, Ток, мне осточертело одалживать это старое корыто у папаши Ванньера, — сказал Ги.
— Не больше, чем мне.
— Надо купить ял у Анри. Я вчера осматривал его. Он в полном порядке.
— А где взять денег?
— Не знаю. Возможно, Анри согласится продать его в рассрочку. К тому же в покупке примут участие Синячок и Томагавк.
— Собственная лодка! Можешь себе представить?
— Ха! Посмотри-ка.
Перед станцией вокруг одного из империалов [41] собралась весёлая толпа. Молодая хорошенькая женщина, пренебрегающая правилом, дозволяющим ездить на крыше только мужчинам, поднялась до середины крутой лестницы. Кондуктор догнал её и пытался заставить спуститься, а внизу, как ясно предвидела омнибусная компания, установившая это правило, толпа наслаждалась зрелищем изящных ножек и самой интимной части нижнего белья.
41
Империал — второй этаж с сиденьями для пассажиров в дилижансах, омнибусах.