Будущее
Шрифт:
Естественно. Они ведь никогда не встречались со смертью – как и все те, кто до них выталкивал труп из своих бассейнов. Они не знают, что с нею делать. Они считают ее уродливым пережитком, они знают о ней из исторического видео, или по новостям из какой-нибудь России, но никто из их близких и дальних знакомых никогда не умирал. Смерть отменили много столетий назад, победили ее, как побеждали до этого черную оспу или чуму; и как черная оспа, в их представлении смерть существует где-то в герметичных резервациях, в лабораториях,
А она выбирается оттуда, словно пройдя сквозь стены, и заявляется непрошеная в их сады вечной юности. Равнодушный и жуткий Танатос вторгается в царство грез Эроса, как хозяин усаживается в самую середину и глядит своими мертвыми глазами на молодых любовников, на их разгоряченные срамные места, и под его взглядом те увядают.
В тени мертвеца живые вдруг теряют уверенность, что сами не умрут никогда. Они пытаются оттолкнуть его от себя, выпихивают его – и тем самым помогают ему продолжить свое шествие. И посланец уходит. Он уже сделал свое дело: напомнил людям-жуликам, что бессмертие ими украдено, как некогда был украден и огонь.
А я не прогоняю его. Загипнотизированный, я смотрю Танатосу в лицо. Даже когда сам работаешь у смерти разносчиком, лично со своим работодателем встречаешься нечасто. Наверное, проходит всего несколько секунд, но в тени мертвеца время замерзает, загустевает.
– - Что делать? – лепечет Франсуа; он все еще тут, хотя из оливкового и превратился в серого.
Я-то не имею права тушеваться перед ней. Нас ведь учили с ней обращаться.
Подплываю к телу, изучаю. Блондин, полноватый, лицо напуганное, веки вздернуты, рот приоткрыт; ран никаких не заметно. Хватаю его подмышки, приподнимаю его над поверхностью. Он свешивает голову, изо рта и носа течет вода. Нахлебался воды и утонул, вот и весь диагноз. Тут такого почти никогда не случается: наркотики и алкоголь внутри не продаются, а без них утонуть, когда воды по грудь, непросто.
Внезапно я понимаю, что знаю, как действовать – из учебных материалов, из интернатской практики. Утопленников еще минут через десять, а иногда и через полчаса можно вытащить с того света. Искусственное дыхание, непрямой массаж сердца. Черт, а я думал, что давно забыл эти слова за ненадобностью!
Я обнимаю его и волоку к краю чаши – там есть выступ-скамья. Он не хочет сидеть на воздухе, просится обратно под воду, так и норовит слезть с сиденья. Франсуа остолбенело уставился на меня.
Так… Легкие у него сейчас наполнены водой, верно? Моя задача – освободить их. Заместить ее воздухом. Потом попытаться запустить сердце и снова сделать искусственное дыхание. И снова сердце. И не останавливаться, пока не получится. Должно получиться, хоть я никогда этого и не
Я склоняюсь над утопленником. Губы у него синие, глаза плачут морской водой, соленой, как настоящие слезы. Он смотрит мимо меня, в небо.
Черт! Трудно будет приложиться к его рту. Надо бы его очеловечить. Дать ему имя, что ли. Пусть будет Фред; с Фредом делать это веселей, чем с неопознанным трупом мужчины.
Набираю полную грудь, накрываю ртом его губы. Они холодные, но не такие холодные, как я думал.
– Ты что делаешь?! – в голосе серого Франсуа – ужас и омерзение. – Рехнулся?!
Я начинаю дуть – и тут его челюсть отпадает, и прямо мне в рот вываливается его язык – вялая мясистая тряпка – касаясь моего языка. Похоже на поцелуй.
Я отдергиваюсь от утопленника, забыв его имя, не понимая еще, что случилось – а когда понимаю, меня чуть не выворачивает.
– Я охрану вызову!
Еле отдышавшись, смотрю на него, потом на Франсуа, который теперь приобрел зеленоватый оттенок – наверное, отражая своей ухоженной кожей свечение чаши.
– Фред, – говорю я трупу. – Я вообще-то для тебя стараюсь, так что давай, брат, без этой херни.
Размахиваюсь и, как молотом, бью его по грудной клетке – там, где, по моей информации, должно находиться его сердце.
– Тебя в психушку надо! – орет на меня дискобол.
Фред опять поехал на дно. Если он продолжит в том же духе, я его не откачаю. Я оборачиваюсь к Франсуа.
– Иди сюда!
– Я?
– Живо! Приподними его, так чтобы лицо было над водой!
– Что?!
– Я говорю, приподними его! Вот тут, подхвати его вот тут!
– Я не буду к нему прикасаться! Он мертвый!
– Послушай меня, дебил! Его еще можно спасти! Я пытаюсь его реанимировать!
– Я не буду!
– Будешь, гад! Это приказ!
– Помогите!
Он рыбкой бросается в трубу, и я остаюсь с Фредом один на один. Пересиливаю себя, прижимаю свой рот к его рту, съеживаю язык – вдыхаю!
Отнимаю губы, размахиваюсь – луплю его по сочленению ребер. И снова вдуваю в него воздух.
Удар! Выдох! Удар! Выдох! Удар!
Как узнать, что я все делаю правильно? Как узнать, что у меня еще есть шанс? Как узнать, сколько времени он провел с легкими, полными воды?
Выдох!
Как узнать, спряталось ли его сознание в каком-то дальнем закутке отрезанного от кислорода мозга, будто в крепости, осажденной прибывающим морем, и беззвучно кричит мне «Я тут!», или он уже давно сдох, и я воюю с куском мяса?
Удар!
Выдох!
Подтягиваю его, подкладываю ему руку под голову, чтобы вода не заливалась обратно.
– Хватит ерзать! Хватит, сука, ерзать!
Удар! Выдох!
Он должен ожить!
– Дыши давай!
Фред не хочет жить. Но чем дольше он не просыпается, тем больше я завожусь, тем отчаянней молочу его по сердцу, тем яростней вдыхаю в него свой воздух. Не хочу признаться себе, что не могу его спасти.
Удар!
Как быть уверенным, что я все делаю правильно?