Будущее
Шрифт:
Выдох!
Он не движется. Не моргает, не откашливается, не блюет водой, не глядит на меня ошарашенно, не выслушивает недоверчиво мои объяснения, не благодарит за спасение. Наверное, я сломал ему все ребра, порвал легкие, но он все равно ничего не чувствует.
– Давай так… Давай договоримся…
Последний удар! Последний вдох!
Чудо!
Ну! Чудо?!
Он чуть колышется… Нет. Опять просится в воду.
Я опускаю руки.
Фред смотрит вверх. Мне бы хотелось сказать ему, что его душа сейчас где-то там, на небе, где блуждает его взгляд. Так говорили о покойниках тысячу лет назад. Но я не хочу ему врать: душой Фред, как и все мы, не пользовался, да и
– Слабак, – говорю я ему вместо этого. – Слабак!
Удар! Удар!Удар!!!- Отойдите от него, – произносит у меня за спиной строгий голос. – Он умер.
ОТРЫВОК 5 - Трущобы
Цитадель Европа похожа на фантастический ливневый лес: башни словно стволы циклопических деревьев больше километра в обхвате и по несколько – в высоту, транспортные рукава и переходы перекинуты между ними как лианы. Башни вздымаются над долиной Рейна и над долинами Луары, они выросли в Каталонии и в Силезии.То, что прежде было Барселоной, Марселем, Гамбургом, Краковом, Миланом – сейчас единая страна, единый город, закрытый мир. Сбылась вековая мечта, и Европа по-настоящему едина – ее всю можно проскочить через транспортные рукава и туннели, подвешенные на стоэтажной высоте – не достающие этим титанам и до колена.
Непосвященному этот великий лес может показаться суровым и сумеречным: редкие здания имеют окна, трубы коммуникаций вынесены наружу и оплетают стволы башен снаружи как вьюнки-паразиты. Сокровенное – внутри. Вырастая на месте старой Европы, современная почти не разрушала ее: средневековые соборы, старинные дворцы, парижские улочки с их арт-нуво, стеклянный купол берлинского Рейхстага – все оказалось забрано внутрь возводимых гигантов, стало частью интерьеров нижних уровней; кое-что пришлось снести – чтобы установить опоры и поставить стены, но без перепланировки нового мира не построить.
Но теперь над крышами домов старого города Праги, и над башенками Рыбацкого замка в Будапеште, и над мадридским королевским дворцом есть еще сотни крыш – одна над другой; и сады, и трущобы, и купальни, и громадные предприятия, и спальные боксы, и штаб-квартиры корпораций, и стадионы, и бойни, и виллы. Эйфелева башня, Тауэр, Нотр-Дам – все они пылятся под искусственными облаками и имитацией солнца в подвалах новых башен, новых дворцов и новых соборов, сооружений по-настоящему великих и по-настоящему вечных.
Потому что только такие дома заслуживает новый человек. Человек, сумевший взломать собственное тело, переписать свой смертный приговор, прописанный ему тщеславным бородатым экспериментатором в самом ДНК, перепрограммировать себя, превратить из чужой скоропортящейся игрушки в существо, неподверженное тлену, вечное – действительно самостоятельное и независимое, совершенное.
Человек, переставший быть созданием и ставший создателем.
Стена, из которой мы выходим, превращена в панно – на всю ее огроменную площадь нанесено граффити. Наивное, яркое, слащавое: улыбающиеся смуглые богатыри с квадратным подбородками и мыльными пузырями на головах, арийские самки в серебряных комбинезонах, смеющиеся дети с умными взрослыми глазами, легкие прозрачные небоскребы,а над ними – перетекающее в синий космос безоблачное небо, в которое стартуют десятки белых кораблей-альбатросов, изготавливаясь, видимо, прыгнуть через межзвездное пространство к другим мирам, покорить их и навести туда мосты с битком набитой счастливыми человечками Земли.
Между небом и космосом – многометровыми буквами
Черт знает, когда это все намалевали. Давно, наверное – раз еще рисовали, а не пустили на стену проекцию или не поставили экран. Наверное, очень давно, раз еще верили в освоение космоса. Зато точно ясно, что с тех самых пор, как эту идиллию тут изобразили, не чистили ее ни разу – так что теперь граффити покрыто слоем копоти и жира, словно картины средневековых мастеров. Небо посмурнело. Люди, заплывшие жиром веков, выглядят нездорово: скалятся желтыми зубами, таращат желтые белки глаз, и радость их кажется натужной, словно в Освенцим приехал фотограф из газеты и велел всем улыбаться.
Занятно. Модели, которые позировали художнику столетия назад, наверное, ничуть не изменились с тех пор. А их изображения потускнели, закоптились, растрескались. Портретам время не идет на пользу, это еще вечный юноша Уайльд подметил. А нам на время плевать. Мы временем не болеем.
Выход из лифтовой кабины устроен там, где на стене нарисован последний не взмывший еще к далеким звездам космический корабль, и обыгран в меру фантазии автора: двери лифта – двери межгалактического челнока.
Так получается, что вылезаем мы в устаревшем БУДУЩЕМ из корабля, который так никуда и не полетел. И правильно, кстати, сделал.
Не хера там ловить.
А перед нами – настоящее.
Бокс, в который мы попали, метров пятьдесят в высоту и чуть ли не по полкилометра в длину и ширину; точней сказать сложно, потому что насквозь его проглядеть трудно. От пола до потолка громоздятся скрученные из композитных каркасов конструкции, похожие на склад какого-то мегамаркета, на его бесконечные стеллажи и антресоли. И этот скелет, состоящий из столбов и полок, превратился в целый коралловый риф, населенный самой причудливой живностью.
Каждая полка – полтора метра, не разогнуться, одни огорожены хлипкими заборчиками, другие обустроены тонкими разноцветными стенками из всяческого хлама, третьи – голые. И по этим полкам, которых тут миллион, разложен миллион человеческих жизней. Каждая клетушка – чья-то халупа, лавка, ночлежка или харчевня. В воздухе висит пряный туман: пар человеческого дыхания пополам с дымом готовящейся еды, пот пополам со специями, запах мочи пополам с экзотическими ароматизаторами.
Каркасы стоят плотно, от одного можно с разбегу перепрыгнуть к другому. Прыгать не страшно даже на высоте каких-нибудь тридцатых карликовых этажей: между каркасами повсюду проброшены висячие мостики, налажены канатные дорожки, протянуты какие-то веревки с сушащимся бельем – даже если оступиться, в полете непременно за что-нибудь зацепишься.
Облепленные мириадами жилых ракушек, каркасы кишат людьми. Пестрая толпа до отказа набилась на первый уровень, «наземный» - хотя от настоящей земли до него метров триста, и заполонила все остальные. Кипят, не выкипая, лицами галереи, кто-то носится по держащимся на честном слове мостикам, по забранным в решетчатые шахты лестницам прокачивают от пола к далекому потолку вязкую людскую массу. Кажется, что люди барахтаются прямо в воздухе.
Стоит невыносимый гвалт. Миллион человек говорят разом – каждый на своем языке: напевают вслух приклеившуюся к языку попсу, стонут, кричат, хохочут, шепчут, клянутся, плачут.