Булочник и Весна
Шрифт:
В феврале месяце под карнизом бытовки завелась синица. Каждое утро в окно долетали её разговоры (умывание, звяканье посуды…). Её домик над моим окном означал, что я снова стал осёдлым. Конечно, осёдлость в отсутствие семьи пахла горем, но под конец зимы так свежо, солоно задуло с долин, что я подумал – ещё пара шагов, а там уж наверняка что-нибудь изменится к лучшему.
Несколько раз я был зван к Тузиным на февральский вечерок. В их расстроенной, как рояль, гостиной со скрипучим полом и позвякивающими от порывов ветра стёклами мы с Николаем Андреичем уютнейшим образом дегустировали настои из летних ягод, изготовляемые им собственноручно. Щегольство это пахло лесом и согревало всерьёз.
Под конец вечера, когда растворялась благодатная пелена вишнёвки или смородиновки, на хозяина дома нападала тоска. Он клал руки на стол и пусто – словно выпав из времени – глядел в темнеющее окно. Я понимал его – ему было обидно, что вся дарованная музами пропасть топлива сгорает зря. А почему? Да потому! Не хватило свойств характера. Не хватило, может быть, друга, способного поддержать его, как себя. Да что там, не хватило судьбы!
Однажды в такую вот минуту Тузин поведал мне свой «театральный роман».
– Когда я был ранним юношей, отроком, я попал в театр, – таинственно начал он. – Не на какое-нибудь пошлое представление, а в Театр. В Театр, понимаете? Представьте: ничего не происходит. Сидят себе в гостиной люди, немножко напевают,
– Вечная жизнь, Николай Андреич, тебе будет светить, когда ты мне помощника по хозяйству наймёшь, чтоб дрова приносил. Или сам утрудишься, – сказала сидевшая тут же Ирина.
Это теперь мне очевидно: вместо слов «я ничего не мог сделать» следует говорить «я не сделал ничего, потому что был чёрств и ленив». Но тогда с чистой совестью я пользовался гостеприимством хозяев и не находил в нападавших на Тузина приступах горя никакого побуждения к действию.
Кажется, и сам Николай Андреич притерпелся к холодно-душию близких и не держал обиды.
– Ничего-ничего! – подбадривал он себя. – Вот разберёмся с текучкой, и начнём бороться за чудо!
Как-то спросонок я вышел на крыльцо бытовки и зажмурился до слёз. Свет свалился на холм, как снег с крыши. Рухнул враз, так что глаза не успели привыкнуть. Я вспомнил, что в бардачке у меня есть солнцезащитные очки. Если так пойдёт, по утрам на восток без них не прорвёшься. Тогда-то до меня и дошло окончательно, что дело и впрямь к весне.
У солнечных дней февраля есть свойство вызывать в памяти мгновения прошлого. Детская дорога из школы, когда шёл без шапки, потея под солнцем, захлёбываясь приливом радостных сил. Затем крохотная Лиза в коляске. Белая Майина шубка, мокрая от первой капели, которая сменится ещё вьюгами. С такой мешаниной эмоций я не справляюсь.
«Да ты и вообще слабак!» – говорит мне на это Петя. Но я знаю, что и он справляется худо. Поэтому в феврале мы с ним обязательно встречаемся без машин побродить по центру. Часа два мы шатаемся, праздно наблюдаем за жизнью столицы, обмениваемся планами и, продрогнув, садимся куда-нибудь в уютное место – утолить нагулянный по ветреным улицам голод.
К сожалению, в этом году я не мог рассчитывать на Петину верность традиции. Слишком круто забрали его перемены. В последнем телефонном разговоре, случившемся ещё в январе, Петя хвастал, что Михал Глебыч Пажков собственноручно взял его за загривок и макает в самые сложные дела. И – кто бы мог подумать! – совершенно иная планета открывается Пете – пластичный ландшафт, который можно менять по своему разумению, извлекая к тому же прибыль. Бизнес, в который он угодил, начал казаться ему творчеством, требующим не меньшего таланта и концентрации, нежели музыка. Кстати, о последней. Пажков купил себе в кабинет роскошный инструмент – для того лишь, чтобы иметь удовольствие дразнить Петю, и даже поспорил с ним в одностороннем порядке, что тот ещё забацает попурри из мировых хитов для его солидных гостей.
Больше с той поры мы не созванивались. И всё-таки ангел дружбы, в которого я верю не на шутку, столкнул нас лбами.
В какую-то пятницу я приехал к родителям и, ползая по близлежащим дворам в надежде на парковочное место, заметил у музыкалки Петин понтовый автомобиль, чистый, как зеркало, несмотря на многодневную слякоть.
Втиснувшись рядом, я вылез из-за руля, и тут же в дверях школы показался Петя под руку с мамой, Еленой Львовной. Хромая и морщась, она преодолела скользкую лестницу и, не заметив меня, со страдальческим выражением лица погрузилась в машину сына.
– Петь! Ты, что ли? – окликнул я. Он обернулся и удивлённо вскинул брови.
– Здорово! Ты чего это здесь! По мандолине соскучился?
– Да тебя с утра караулю!
– Меня? С утра? А чего не позвонил?
– Заработался ты, шуток не понимаешь!
К моей радости, Петя тут же изменил свои планы и, переговорив по мобильному, отложил общение с неким «полезным человеком» до завтра.
– Видишь, у мамы травма, – сказал он. – Грохнулась на льду, уже неделю на больничном. А сегодня у них репетиция – вот возил. Ты меня подожди, ладно? Я уж прямо, брат, соскучился по тебе! К тому же кое-какие мысли у меня есть! – прибавил он интригующе. – Жди! Пять минут!
В пять минут Петя, естественно, не обернулся, но через четверть часа и правда возник среди огонёчков двора – похудевший, с объятой ветром чёрной шевелюрой и сигаретой в зубах.
– Пошли ужинать! – сказал он, вмазавшись ладонью в мою спину и подталкивая в сторону улицы. – Умаялся, как чёрт, а с работы – сразу за мамой. Не жрал ни хрена…
– А, может, побродим? Всё же февраль, погодка…
– Да брось! Где ты тут видел февраль? – возразил Петя. – Февраль тебе Пажков перед домом твоим устроит. Такой вам будет февраль, с подъёмниками, – закачаетесь!
Через пару минут ходьбы мне пришлось признать, что февраля на нашей улице и правда не было. Мы мчались по тротуару, пролёгшему между тощими отворотами грязного снега. Это сумеречное пространство, пропитанное запахом трассы и прихлопнутое багровым небом, не несло в себе никаких февральских черт – не пахло детством, не поддувало юностью. С удивлением я подумал, что для нынешних московских детей, в том числе для моей Лизы, именно эта убогая карикатура и именуется февралём! Состарившись, они будут вспоминать её с нежностью.Метров через сто пятьдесят, в переулке, нами был замечен зелёный огонёк спорт-бара. Мы спустились по каменным ступеням и оказались в погребке с вполне натуральным камином, чадившим дровами неизвестной породы. Я не люблю подвалы и поискал бы что-нибудь наземное, но Петя, заверив меня, что более приличного места в нашей округе нет, сразу намылился ужинать.
Я сел напротив, скинул куртку и почувствовал, что изрядно взмок, поспевая за Петей.
– У тебя скорость пешего передвижения возросла раза в два! – заметил я.
– Скорость передвижения зависит от того, что играет в башке! – объяснил Петя, не отрывая взгляда от перечня яств. – При нынешних обстоятельствах у меня там безраздельная власть «аллегро». Это, конечно, ещё не «престо», но уже лучше, чем было. В основном Вольфганг Лмадей. Ну или Боб.
– Какой ещё Боб? Дилан?
Петя строго на меня посмотрел и вдруг заржал:
– Роберт Шуман!
Я не успел дать свой комментарий, потому что уже в следующий миг Петя поймал официантку.
– Девушка! А ну идите сюда! Люди с голоду умирают, а вы бродите! – отчитал он её со своей обаятельной бесцеремонностью.
– Так что за «мысли»? – спросил я, когда он сделал заказ.
– Дела пошли, брат! Интересно до жути! – объявил он, вольготно откидываясь на спинку стула. – Я в последний год общаюсь с людьми совершенно чуждой мне масти. И вот мне стало любопытно: чего же они все на самом деле хотят, в чём их мотив? Представь, с кем ни поговоришь – поразительное единообразие! Всем надо денег.
Ну ещё продвижения по службе – тоже чтобы бабла побольше. И так это скучно, знаешь!.. – тут он сделал паузу и, помолчав,
– Да, Петь, – согласился я от души, – выходит именно так! Ну а мысль-то где? Или вот это она и была?
В свете дурацкого очага, к тому же слегка чадившего, Петины глаза стали рыжими.
– Это присказка, – пояснил он, склоняясь ко мне через стол. – А мысль – вот она! Смотри на расклад! – и он положил передо мной распахнутую ладонь. – У меня есть друг. У меня есть враг. У меня есть карта, где зарыт клад, и дракон Пажков, с которым следует войти в долю. Но у моей сказки нет соли. Понимаешь? В ней нет музыки! Спрашивается: зачем мне такая пресная сказка? – проговорил он и вперился в меня оранжевым взглядом – как если бы это я скрыл от него искомую «соль».
– Петь, а если попроще?
– Сейчас поймёшь, не боись! – заверил он меня и, понизив голос, продолжил: – И вот я стал думать – как мне добыть эту суть? Как зажечь, понимаешь, чтоб горело? И пришёл к выводу: нужно не просто рваться к диким деньгам, а поставить цель – вернуться с добычей в музыку! В новой, разумеется, роли. Музыка – тот же бизнес, ты ж понимаешь. В нём тоже есть свои Пажковы. И Сержи от них зависят.
– Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морскою. И чтобы государыня рыбка – на посылках?
Я не собирался его обижать, мне хотелось только закрыть тему, но Петя взметнулся – внутреннее пламя рванулось наружу. Он навалился корпусом на стол, так что звякнули тарелки, и, врезавшись в мои глаза потемневшим взглядом, шёпотом рявкнул:
– А ты не суди меня! Ты не знаешь, как это, когда твой паршивенький однокашник попадает в обойму – и он отныне солнце, а ты – ноль! Или, может, ты думаешь – это зависть? Ошибаешься. С завистью я бы справился. Но меня просто ломает, режет от того, что через таких, как он, мою музыку – Мою Музыку! – догоняешь? – продают, как поганый гамбургер! И весь этот бизнес окружает некий священный ореол со словами «служение», «пропаганда культуры», «благотворительность» и тэ дэ!
– Петрович, а если бы место Сержа выпало, скажем, тебе? – спросил я в лоб. – Ты бы как, отказался?
Зря я лез на рожон. Нас спасло только то, что мир полон разумных случайностей. В миг, когда Петя приготовился стереть меня с лица земли, воздух в подвальчике взорвался звоном – официантка разбила бокал. Петя вздрогнул. Его взгляд, налитый последней, пиковой яростью, рассыпался и угас – словно его выдернули из сети.
– Не знаю, – слабо качнул он головой. – Наверно, нет…За его спиной ещё плескался в камине огонь, но внутри прогорело. Еда в тарелке остыла и превратилась в муляж. Петя постукивал вилкой по краю стеклянной пепельницы и, склонив голову, слушал тупой, неглубокий звон.
Настучавшись всласть, он вытащил из пачки сигаретку и долго мял её, прежде чем закурить. Наконец вжикнул колёсиком.
– Родители стареют, – проговорил он, выдувая в сторону дымок. – У мамы идея фикс – надо внуков. Плачет: я в последний раз нянчилась с младенцем тридцать лет назад! Ну это правда. Тут не возразишь…
Я молчал, потому что вопрос матерей и внуков и без того держал меня за горло. Задыхаться и кашлять на эту тему в присутствии Пети мне не хотелось.
– Дом-то будешь достраивать? – спросил он уныло. – Весна вон! – и кивнул на кирпичную стену подвальчика, как если бы в ней светлело мартовское окно.
В двух словах я рассказал ему об Илье и покаялся даже, как мне неловко эксплуатировать одарённого человека. Но с другой стороны, он сам говорил – ему нужна эта работа.
– Правильно. Пусть пашет, – кивнул Петя. – А то художников развелось – полон Интернет! – заключил он и оглянулся, словно ожидал увидеть за спиной по меньшей мере парочку бездарей. Но нет, за соседним столом, развалившись, сидел парень с бритым черепом и смотрел футбол. Он явно не тянул на художника.
Я почувствовал, что пора расходиться. Что поделаешь – не задалось. Петина «мысль» рассыпалась в золу, да, сказать по правде, туда ей и дорога. Придумал тоже – угробить жизнь на счёты с каким-то Сержем!
Рука моя, предчувствуя финал, потянулась за телефоном – убрать в карман – и замерла на полпути. Нет, ребята, мне не туда. Мне бы надо к бумажнику. Потому что в одном его отделении у меня есть средство, которым я сей же час исцелю Петю! Петь, ты ведь падок на красоту? На талант ты падок, ведь правда?
Я улыбнулся и с некоторой интригой в жесте извлёк из бумажника сложенный листок с Ириной-снегурочкой.
– А вот это ты видел? – сказал я, протягивая рисунок Пете. И сразу посвежело в подвале – будто сбрызнули крещенской водичкой.
Со всем своим сомнением, с покорностью и тайной надеждой Ирина глядела на нас из белой зимы листа. Сильные ели за спиной, узкие пуховые варежки.
Одновременно мы подняли от рисунка глаза и в сопряжении наших взглядов снова мелькнула волшебная вещица из Петиного детства, где Марья-царевна в беспредельном доверии прильнула к плечу героя.
Терапевтический эффект рисунка превзошёл мои ожидания.
– Подари! – потребовал Петя.
Мне не хотелось дарить ему Ирину. Прежде всего потому, что Пете она никак не могла понадобиться. Разве что из глупой прихоти.
– Перебьёшься! – возразил я. – Посмотрел и будет. Давай сюда!
Петя резко отвёл руку с листком: а ну-ка отними!
Я понял – он не отдаст, и смирился, утешившись тем, что на фоне глобальной утраты музыки ему будет приятно одержать эту маленькую победу.
Он и в самом деле был рад трофею. Складывая листок, подул на него, как на живую птицу, отогревая, – белый краешек затрепетал. Затем смастерил из пары салфеток подобие конверта и, подойдя к стоячей вешалке, аккуратно убрал добычу в карман своей щегольской дублёночки.
Настроение его улучшилось. Он больше не бредил Сержем и карьерой Карабаса-Барабаса, дёргающего музыкантов за нитки, а вместо этого умял с аппетитом совершенно холодный стейк и остаток встречи бодрячком, пожалуй, даже с ревизорским нажимом, расспрашивал меня о делах в булочной.По дороге к родителям меня терзало самоедство: не подкинул ли я ненароком в Петину «сказку» чужую «соль»? В отношении Тузина это было бы не по-товарищески. К счастью, совесть моя, разморенная повторным ужином у родителей, ушла спать. Я понадеялся, что захват рисунка сойдёт миром, и действительно благоденствовал пару дней, совершенно о нём забыв.
Петя позвонил в понедельник вечером, когда я уже был в деревне, и, едва поздоровавшись, спросил:
– Послушай, а что у них там со столиком?
– С каким столиком? – насторожился я.
– Ну с Ирининым, естественно! Сильно мы его убили?
– Стыдно что ли стало? Хочешь извиниться за разбой?
– Нет, извиняться без толку. Хочу забрать и починить. Пажков у нас интересуется антиквариатом – сам понимаешь, статус обязывает. Так вот, у него мастер есть хороший, может инкрустацию поправить.
Вроде бы ничего дурного он пока не сказал, но на меня навалилась тоска – в груди застонали связки. Я толкнул дверь и, выйдя на крыльцо, вдохнул влажного снегу.
– Петь, а чего это ты вдруг спохватился?
– А снегурочка понравилась! – прямо ответил Петя. – Я её на стол поставил, в рамку. Народ ходит, интересуется – что за дивный образ? Говорю – моя!
Со всей выразительностью, какую только позволил мне мой лексикон, я объяснил Пете, что он не прав. Пусть оставит Ирину в покое! У неё муж, сын, кошка, собака, голубь! А со столиком она и без него разберётся. Тем более что сей предмет мебели вовсе и не её, а Николая Андреича.
– Да чего ты горячишься? – удивился Петя. – Я ж не свататься еду. Мне ещё надо на неё посмотреть, при дневном-то свете! А то кто меня знает, чего я там навыдумывал при свечах!