Булочник и Весна
Шрифт:
– Да ты, брат, у нас моралист! – удивился я. – Ну давай, выговорись, излей душу! Пройдёмся? – и кивнул в сторону Колиной лавки. – Значит, про что мы? Ты меня пожалел, убедил Майю приехать, а я не благодарю. Обидно?
Кирилл шёл молча. Дойдя до лавочки, сел и вцепился ладонями в доску.
В глухих сиреневых кустах за забором посверкивала искра – Коля курил поблизости, давая мне знать, что в случае чего готов подсобить.
– Ну, давай, толкай свои претензии! – велел я и, сев рядом, тряхнул его плечо.
– Нет у меня претензий, – зло дёрнулся он.
Это что же – всё? Салют окончен?
Сказать по правде, и у меня не было претензий к Кириллу. Откуда им взяться, когда я согласен со всем, что он
– А собаки-то у тебя с кем? – неожиданно сам для себя спросил я.
Кирилл взглянул исподлобья, ища подвоха, но всё-таки ответил.
– Дик в машине, я к маме с ним ездил, – и, обернувшись, глянул на свою зелёную «ниву».
– Так чего ж ты его там моришь! Выпусти! Погулял бы!
Он крепче стиснул ладонью доску лавки – и вдруг разжал пальцы.
– Послушай, Костя! Тебе обязательно нужно меня простить! – сказал он искренне, без капли недавнего мрака. – Иначе никому не будет жизни!
Вот те на!
Мы синхронно поднялись с лавочки.
– Простить? – Я вытащил из пачки сигарету – она чуть не сломалась – и закурил. – Ну и наглый ты! Стырил у меня семью, а теперь ещё отпущение грехов клянчишь? Поговорку про саночки знаешь? Кататься любишь? Вози!
Кирилл приготовился выдохнуть ответную реплику, но я не дал ему говорить.
– Я тебе вот что скажу: двигай отсюда, брательник! Я курю пока, видишь. Специально ради тебя. Чтоб ты за это время успел отсюда раствориться целым и невредимым. Так что не искушай!
Кирилл напрягся было, но, видно, счел неразумным связываться. Только качнул головой и, споткнувшись о корень липы, быстро пошёл к машине. Там, уже с вещами, дожидались окончания беседы Майя и Лиза.
– Кирилл, набери мой номер! – сказала Майя. – И Лизкин. Мы обе, дуры, телефоны посеяли. Лизка, слушай, где запоёт!
– Нигде не запоёт, – сказал я, подойдя.
Майя широко распахнула глаза и, вдруг что-то поняв, дёрнула дверцу машины. Пропихнула Лизку на заднее сиденье и сама села рядом.
– Кирилл, поехали!
Ей было плевать на телефоны. Лишь бы убраться целыми.
Тем временем я шагнул к Кириллу и, выбросив сигарету, протянул ему руку. С удивлением взглянув, он принял рукопожатие.
– Наслаждайся, – сказал я, намертво стиснув его ладонь. – Никогда ни один психолог, ни один батюшка не поможет тебе! – и, оторвав, бросил.
Это был первый случай в моей жизни, когда я использовал рукопожатие с дурной целью. К тому же пустой, фальшивой. Я не имел ни малейшего желания проклинать Кирилла, во мне не было даже хоть сколько-нибудь приличной ненависти. Только слабость и сиротские слёзы в горле – от того, что этот добрый человек вляпался в мою жизнь и всё в ней передавил.
Вернувшись, я зажёг на крыльце нового дома лампу и увидел на табуретке пачку рисунков, придавленную от ветра обрезком доски. Поднял и перебрал. Илья старался заметить в Лизке мои черты и действительно отыскал их. Я вглядывался в портреты и узнавал своё детство – оно проступало в Лизкином сосредоточенно-ласковом взгляде на кошечку, в робком, но упрямом требовании любви.
Взяв рисунки, я пошёл в дом, включил свет и огляделся – не забыто ли чего моими девицами. Нет, всё чисто. Только украденные мной телефоны в бытовке. Больше ничего. Стоп, нет – вот! На полу под подоконником! Когда играли в «Монополию», Майя сняла носки. Бежевые, с белым ободком, вязаные, свёрнутые в комок. В шерсти запутались стружки.
Я взял комок на ладонь – посадил, как какого-нибудь зверька, в угол подоконника и заставил доской, чтобы не убежал. Потом. Пока пойдём
Илья, всё это время делавший вид, что прибивает в котельной полку, вышел со мной на крыльцо.
– Ну и где был твой дух истины, когда прикатила эта сволочь? – сказал я.
Илья подхватил на руки Мурёнку и погладил её шкуру, блёклую, как снег в пасмурный день. Он, конечно, мог бы ответить, но его объяснения вряд ли устроили бы меня.
– Лизка твой дом очень хвалила, – виновато проговорил он. – Такой, говорит, мой папа хороший придумал дом.
Я покосился на ровные торцы брусин и тронул один ладонью, затем кулаком. Да, не плох. У меня, чудесный, замечательный дом. Отличный. Жить и жить.
Спрыгнув с крыльца и отойдя немного, я поднял голову: интересно, каким инструментом можно разнести к чертям эту махину? Топором не нарубишься. Поджечь? Нет, не хочу. Тут густо-синие глаза терема блеснули, попав под закатный луч. Ну конечно – целить в глаза! Рубить их! Вот единственный шанс на победу.
Звон и жгучий огонь наполнили мою душу, как бывает, когда после хорошего фильма о войне не можешь заснуть, потому что в уме раздаются взрывы. Я уже знал, что, когда разберусь со стёклами, возьму бензопилу и перепилю вертикальные брусины, поддерживающие крыльцо, а затем врежусь в стену…
Илья сбежал с крыльца и встал подальше, к бытовке, как младенца, прижимая к себе Лизкину кошку. Думаю, он чувствовал, что рядом, в некой параллельной реальности, грохочет бой, и ему было страшно.53 Коля-Коля!
Всё прошло. Через родителей я вернул Майе и Лизе украденные телефоны и ничего не запомнил из предосенних дней, кроме тупой дурноты в сердце.
Правда, помню, была ещё одна великая буря. Я стоял на балконе второго этажа, как на палубе. Меня обдавало брызгами, а с востока шёл девятый вал берёзового леса. Обломки кораблей мерещились в его раздуваемой ветром волне. Потом ударил град, и лето остыло – его выключили, как электрическую печь. Когда шквал поутих, с торца балкона я увидел, как по долгому, заросшему беспородной травой участку шагает к дому Колина дочка Катя и несёт ведёрко со свежими, не растаявшими ещё градинами.
Я смотрел на её чёрные косы и рассерженный шаг, и мне казалось, все мы в точности знаем помыслы друг друга, ничего нельзя скрыть. Я подумал даже, может быть, эта «просвеченность» есть метеорологическая особенность дня, вроде магнитных бурь? У меня, например, нет сомнений, что ведёрко с градом она вывалит сейчас на лысеющую голову отца.
– Катька! – заорал я с балкона. – Ты чего такая? Коля, что ль, чего натворил?
Она подняла голову и встала – её лицо, смелое и горячее, перечеркнула злоба.
– Он мне учиться не даёт! Жизнь хочет задавить! – крикнула она, срываясь в сип. – Скажите хоть вы ему! Чёрту такому! – и, в бешенстве замахнувшись, швырнула ведёрко в мокрую стену избы.
После дождя, покуривая с Колей у лавочки, я узнал, что нынешним утром Катька явилась к отцу с требованием выделить средства на обучение в неком продвинутом художественном училище. Оказывается – вот не подумал бы – ей было уже пятнадцать. Название учебного заведения Коля забыл, но озвученная дочерью сумма продолжала жечь его сердце звёздной недосягаемостью.
Первую половину сигареты Коля бранился, а затем, осекшись, умолк. Как если бы зрелище пройденной жизни, мелькнувшее на поворот головы, потрясло его своей целинной беспутицей.
Я сказал Коле, что если на то будет его родительское согласие, я готов оплатить Катькино обучение – в качестве личного вклада в русскую культуру.
– Да какая там ещё… Это Илья её сбил! Вот как змея-то с ним гонять! – махнул он рукой. – Мать её целит в банковский колледж, отложила там чего-то на первую пору… Ясно дело, Катька ей про такое и не заикнётся. А мне – так можно! – сказал он с обидой.