Булочник и Весна

Покровская Ольга Анатольевна

Как грустно, и всё же как хочется жить,

А в воздухе пахнет весной!

И вновь мы готовы за счастье платить

Какою угодно ценой! —

продекламировал он. – А? Нравится? Не моё, другого автора. А с весами я вышел к забору, вы правы, конечно, потому что на миру красна смерть! На этих словах он снял с табуретки свою доисторическую железяку и, цепляя полами шинели нестриженую осеннюю траву, побрёл к дому. С чашек валились вещи и мелочь, но он то ли не видел, то ли не хотел замечать. Я поднял куклу и горн, отнёс на крыльцо и пошёл к себе.

58 Пьём за Николая Андреича

На следующий день я встал, как полагается, по будильнику, собрался, открыл ворота и увидел Илью, возвращавшегося со стороны часовни. Он шёл сквозь пласты тумана – блёкнул, как будто его стирали ластиком, и проявлялся вновь.

Уже несколько дней, с тех пор как случилось одно из устроенных Петей чудес и северная стена часовни стала пригодной для росписи, Илья бегал по утрам полюбоваться на свой подарок. К делу он пока что не приступил, а только прицеливался, примерял свои таинственные видения на гладь стены. Его работа у меня близилась к концу, и можно было бы переместиться на новый объект, но Илья не искал объекта, продолжая расточать по окрестностям своё бесплатное время.

Выбравшись из мокрой травы на дорогу, он подошёл и с озабоченным выражением лица протянул мне рисунок. Я глянул: Николай Андреич в шинели, слегка присыпанной снежком, стоит на тонкой ниточке, на крохотном канатике над угольной преисподней. В руке его – чемодан

советского покроя, над головой – белое небо и в нём ворон.

– Это что? – спросил я, как-то похолодев.

– Так ты как мне вчера сказал, что Николай уезжает, прямо он у меня не выходит из головы! – объяснил Илья. – Как думаешь, может, чем помочь?

Я молча вернул ему рисунок.

«Чем ты поможешь? – думалось мне по дороге в булочную. – Твоей наивностью, Илья, Тузин набивает спектакли, а в жизни ему нужно признание! Чем я помогу, когда не умею связать двух участливых слов? Что, опять деньгами?»

Добравшись, я принёс себе чай и засел в кабинете проглядеть накладные, но внимание распадалось. Перебивчивый пульс моих друзей толкался в висках, мешаясь с моим собственным сердцебиением. И сам собою складывался в уме список всех, кто должен пострадать или выиграть от решения Тузина. Мотя, Ирина с Мишей, Петя, даже и мы с Колей, поскольку в случае отъезда Николая Андреича нам грозит остаться в деревне одним, – все мы были на кону. Я старался втолковать себе: жизнь – большая волна. Ты не оседлаешь её, если зациклишься на подсчёте битых ракушек. Но внутри не верил этому ни на каплю.

Утро прошло впустую. А когда я собрался наконец взяться за дело, в коридоре раздался стук шагов, и через мгновение ко мне в кабинет влетела гимназистка в длинном платье, в башмаках на маленьком каблучке, с плотными косами, перевязанными коричневой лентой. Я даже усомнился в первый момент – Мотя, неужели ты?

– Николай Андреич отказался! – крикнула она срывающимся голосом и, схватив со стола чашку с остывшим чаем, глотнула. – Этот гад хотел его взять без нас! А он отказался! Представляешь, заходит в театр сегодня утром и говорит: всё, ребята, навеки с вами! Будем работать, договариваться с Жанной! Ты понимаешь, что это значит? Это значит – на свете есть честь! На свете есть верность! – Тут Мотя умолкла, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, сильно втянула носом воздух и, завалившись локтями на стол, расплакалась.

Ну вот и всё – Николай Андреич принял решение. Живые «машки» и «глашки» одержали победу над медью и золотом. Я сел напротив и посмотрел на ниточку пробора в Мотиных волосах. Вместо пацанки на роликах за моим столом ревела барышня в чёрном шерстяном сарафане, с косами, какие носили сто лет назад. Её слёзы пахли, как сирень на выпускном, – счастливым будущим и верой в человека. Если б только я мог приобщиться к этой вере, прыгнуть на подножку и уехать с барышней в её весёлый приморский город.

– Моть, а ты почему с косами? – спросил я.

– А я с утренника! – объяснила Мотя, стерев кулаками слёзы. – Давали «Сказку о потерянном времени». И Николай Андреич был! Просто пришёл, сел в первый ряд, смотрел и улыбался. Я еле доиграла – и к тебе!

Тут она внимательно посмотрела мне в лицо и, совершенно утешившись, сказала:

– Слушай, Костя, а давай отпразднуем? Купим всего – и закатим пир в честь Николая Андреича! Можно прямо у вас в деревне! Я так рада! Так хочу со всеми делиться! – Она вскочила и, взяв меня за оба локтя, тряхнула. – Хочу, чтоб тебе было весело! Чтобы ты жил, понимаешь? Я уже год смотрю, как ты не живёшь! Хочешь, если будет костёр, я даже для тебя пройдусь по углям? Меня фокусник научил, в Батуми!

Какое-то всепроникающее одиночество, тотальная невзаимность чернотой растеклись по мне от весёлых Мотиных слов. Но больше нельзя поддаваться. К чёрту засохшие розы! Разожжём костёр и почтим их память вином!

К вечеру шквалистый ветер угнал на Тверь тишину октября. Я вышел на потеплевший воздух и, сев в машину, за минуту доехал до театра. В назначенное время Мотя выпрыгнула из дверей – всё в том же школьном шерстяном сарафане, с косами – и сказала, что Николай Андреич ещё задержится, зато мы успеем подготовить торжественную встречу самого честного человека в мире. Пока мы шли к машине, тёплый шквал кидал в нас листву и обломки веток. Внушительное для середины осени тепло – плюс пятнадцать – согрело городок. Пахло югом: дымом, пылью, а иногда, в порыве ветра, – чистейшим вином «Изабелла». В придорожном супермаркете мы с Мотькой купили всякой снеди и поехали в Старую Весну – праздновать верность Тузина.

Илья был поставлен разжигать у забора костёр, и скоро пионерские галстуки затрепетали над землёй, сдуваемые вбок сильным ветром. Коля принёс сухого хворосту и две табуретки. Самодельные широкие их поверхности, сдвинутые вместе, сошли за походный стол. Мотя побежала в бытовку за стаканчиками, а я отправился звать Тузиных.

Мне открыл Миша с розовыми от компьютера глазами. «Тише ты!» – притопнул он на старого пса, кашлем протестующего против моего вторжения.

– Заходите, я здесь! – донёсся из кухни голос Ирины.

Я вошёл. Ирина сидела за столом, усыпанным ворохом лоскутов.

– Костя, вы слышали? Мы не едем ни в какую Москву. Николай Андреич решил, – произнесла она и подняла на меня заплаканные глаза. – Я всё молилась, чтобы Бог разрешил, как нужно… – Она умолкла и, зачерпнув цветных лоскутов, поднесла к носу. По одному, как лепестки какого-нибудь пиона, они осыпались.

– Жизнь меня держит за косу, – успокоившись, проговорила она.

Я позвал их с Мишей присоединиться к нашему огоньку. Ирина испытующе взглянула – нет ли среди «нас» Пети? И поняв, что нет, качнула золотой головой:

– Спасибо, Костя, мы уж дома… Куда я пойду зарёванная!

За несколько минут, что я был у Ирины, стемнело, и наш костёр расплясался вовсю. Ветер с силой трепал его гриву. Я пошёл на огонь, словно это готовый к отплытию корабль ждал меня. Мотя махала с палубы, призывая поторопиться. Из Отраднова, которое могло бы в блеске прожекторов сойти за портовый городишко, неслась танцевальная музыка.

Я знал, что чествование отсутствующего Николая Андреича было придумано Мотей для того, чтобы меня встряхнуть. Но, наверно, я был проклят, «испорчен» – мне никак не удавалось зацепиться за радость.

Я подвинул чурбачок и сел рядом с Мотькой. Илья с Другого берега костра посмотрел на нас внимательно и нежно, как будто мы были луговые цветы. Достал было карандаш и бросил. Уткнул локти в колени и, подперев голову, ушёл в кленовое цветение огня.

Мотя чувствовала, конечно, провал своего плана и в наивной надежде на вино следила, чтобы я пил побольше. Кроме того, она уморительно рассказывала случаи из гастрольной жизни и прочую чепуху, призванную меня развлечь. Мы с Ильёй и Колей смеялись до слёз, потому что это действительно было смешно, но даже смех не разгонял холода.

А затем нашего полку прибыло. Раздуваемая ветром тень – Ирина в шали поверх пальтишка – ощупью пробиралась к огню.

– А я к вам! – сказала она и, робко улыбаясь, зашла в круг света. – Миша отпустил: говорит, сходи, мам, а то что ты всё дома сидишь! Представляете, какой мальчик!

Мотька глянула было набычившись на мучительницу Николая Андреича, но вдруг простила.

– Приобщайтесь! – сказала она и, отломив кусок от изрядно пощипанного каравая, протянула Ирине – как трубку мира.

Закусывая этим хлебом, Ирина выпила чашку вина, и виноградная волна умиления подхватила её.

– Ах, какие вы, ребята, хорошие, вольные! У вас настоящая жизнь, каждый день что-то новое может свалиться, удивительный поворот! – улыбаясь проговорила она. – А у меня всё одно и то же, да ещё молюсь: мол, Господи, и не надо ничего, лишь бы все были живы-здоровы. И я так рада, что на вас смотрю. Что хоть вы живёте!

Дальше слушать про «жизнь» мне было невмоготу. Объявив, что иду в машину за сигаретами, я спрятался во мрак, подсвеченный пажковской стройкой, и из холода его, как с другой планеты,

посмотрел на земной бивак. Коля мелко ломал хворост и подбрасывал в огонёк. Барышни, слегка захмелев, прислонились друг к дружке плечами и вели доверительную беседу.

– Так я же и говорю – они с Костей прямо похожи, ростом, складом! – вполголоса растолковывала Моте Ирина. – Только у него глаза карие. И вместе с тем такие прозрачные, светлые! Как будто сквозь чай солнце горит!

– Любовались уже, – отвечала Мотя. – У самих не хуже! – и вытаращила на Ирину глаза.

– Да, верно! – улыбнулась Ирина, всматриваясь. – Верно, верно! Что-то есть общее. Вот повезло же вам! Как бы нам с вами поменяться?

– Я бы поменялась, – кивнула Мотя. – Мне Весну играть – как раз твои бы пошли! А, кстати, Петька мне проспорил свою тачку – на то, что Николай Андреич нас кинет!

– Это как же проспорил? – изумилась Ирина.

Мотя в лицах принялась объяснять ей как.

А я всё стоял на краю, посматривая в заляпанную строительными огнями долину. Ветреная осенняя ночь окончательно отрывала меня от моих сородичей с их благословенной «жизнью».

Под холмом у автобусной остановки скользнул огонёк фар, и через минуту на подъёме возник согбенный силуэт путника. В гору Старой Весны медленно и упорно брёл Николай Андреич Тузин.

В нескольких метрах от нашего бивака Тузин остановился и враждебно, прямо-таки с байронической обособленностью обвёл взглядом присутствующих. Он был чёрен и худ. В отблесках костра темнота стекала с него, как нефть.

Мотька метнулась к костру и, наполнив бокал, подбежала к Тузину с вином, как с цветком.

– Николай Андреич, ты чего такой дикий? Мы в твою честь тут пьём! Держи! За тебя! За то, что ты нас не кинул!

– Тронут, – не замечая бокала, холодно отозвался он.

Тогда Коля отложил гитару и, плеснув из спрятанной под лавкой бутылки, поднёс ему свой стаканчик. Тузин посмотрел пристально в лунный яд и молча выпил.

Мы тоже молчали. Нездешняя, заглушившая ветер тишина растеклась по холму. Её нарушил логичный вопрос Ирины:

– Николай, а машина где?

– Разбил, – отозвался он.

– Разбил? – ахнула Ирина, вскакивая с чурбачка. – Как разбил? Да что ты говоришь! Сильно?

Тузин презрительно посмотрел на жену и, отдав Коле стакан, произнёс:

– Если интересно, господа, могу вам похвастаться. Жанна поручила мне в срочном порядке мюзикл и детскую сказку. Так что, Ирина Ильинична, работёнки будет – завались. Раньше одиннадцати в вашу юдоль печали меня и не ждите!

Ирина задиристо упёрла руки в бока.

– Юдоль печали? Ну а в театре-то у вас, конечно, рай! Рамазановна тебя за шкирку мотает – то-то смеху! Ты, Николай, не ври хотя бы сам себе!

Тузин побледнел. Впервые я видел, чтобы человек при скудном свете костра белел так заметно.

– Да, представьте, Костя! – произнёс он. – Я ведь, оказывается, дурно поступил, не приняв предложение! Ирина Ильинична у нас метила в Москву, в светские львицы! А я не оправдал надежд!

– Опять врёшь! Тебе плевать на мои надежды! – твёрдо сказала Ирина. – Ты испугался, что и оттуда тебя погонят пинком, – вот весь твой мотив!

– А ты шинель мне зашей! – с хрипом выкрикнул Тузин и бешеным лётом устремился прочь с холма – туда, откуда пришёл. Столетнее его пальто с оторванным карманом порхало над дорогой.

Ирина, приложив ладонь к лицу, замерла. Постояла минуту и, вполне с собой совладав, сказала:

– Костя, сходите за ним, пожалуйста!

И опять я был благодарен судьбе, что моей бесхозной душе находилось дело! Поплутав по Отраднову, я обнаружил Николая Андреича у монастырских стен, белевших среди густо-синей осенней ночи. Он стоял на автобусной остановке, задрав голову к небу, – угловатый рериховский мотив. Длинная шея рвалась из воротника шинели, стремились к звёздам острые нос и подбородок.

– Жалеете, что остались? – спросил я, подойдя.

– Жалею зверски! – проговорил он, не отводя глаз от ярчайшей, совершенно стеклянной Венеры.

– А чего ж тогда?

Он обернулся через плечо – не понимая вопроса.

– Мотю пожалели? – уточнил я.

Он поднял ворот шинели, чтобы не дуло в шею, и с раздражением произнёс:

– Оставьте, Костя! Не из-за Мотьки я! Ирина права. Страшно браться, понимаете вы? Страшно увидеть собственный нуль!

Я хотел возразить ему, что быть «нулём» – нормально, а страшно – это когда нет никакой любви. Но, как всегда, не собрал слов.

– Ладно, вы не волнуйтесь, идите. Скажите там, я ещё погуляю, – проговорил он и озябшим шагом засквозил вдоль монастырской стены.

Я подумал – всё равно ему некуда деться. Обогнёт монастырь, потопчется у закрытого магазинчика и вернётся в деревню. Не дунет же ночью в Москву! Зажёг сигарету и короткой дорогой – мимо красных огней пажковской стройки – направился к дому.

Пока я бродил, от нашего костра остались угли и степной запах гари. Колины окна были темны. Я поднялся в дом и нашёл Илью за его обычным занятием. Он сидел на полу будущей гостиной и рисовал. Я подошёл и, сев на корточки, перебрал разбросанные листы. Илья насочинял, как всегда. Вот сидим мы с Мотькой – прислонились друг к другу плечами, и нет никакой пустоты, напротив – между нами любовь, робкое спасение от сиротства.

– Врать не надоело? – спросил я, кивнув на листок.

Илья, с трудом оторвавшись, вытаращил на меня глухонемые глаза.

– Почему врать?

– Потому что вот что это? Где ты это видел? – сказал я, глядя в рисунок, на своё живое, любящее лицо. – Илюша, ты глупый? Ты не видишь, что вокруг могила чёрная? Я отупел, заиндевел и никого не люблю – даже дочку. Во мне нет ничего давно, а ты тут сопли развёл! Какой ты, блин, художник? Где правда?

Илья помедлил, раздумывая.

– Да, ты прав! Больше не буду, – сказал он просто и вернулся к своим рисункам.

Я постоял несколько секунд, шатаясь с пятки на носок, и как-то вдруг погорячело в груди. Конечно, слишком лёгкое согласие Ильи было «разводкой», шитой белыми нитками провокацией, но почему-то оно подействовало. Я почувствовал, как жар обиды перерождается в злобу, в страшную, полоумную ненависть к своему прозябанию. Я рванул оконную раму и высунулся – южный ветер с дымом плеснул в лицо.

– Илья, а где Мотька?

– Мотька? – переспросил он и растерянно оглядел комнату, словно Мотя и правда могла уснуть где-нибудь здесь, под разбросанными рисунками.

Не прикрыв окна, я сорвался и вылетел во двор. На крыльце бытовки горела лампочка, в свете её на верхней ступеньке сидела Мотя, укутанная в моё одеяло. Голову она склонила к коленям и дремала, не закрывая глаз. Я подошёл и сел рядом. Вдруг распахнулось крыло, и я оказался укрыт тёплым пухом. Ни за что ни про что спасён. Ветер бушевал теперь снаружи, за пределами нашей «плащ-палатки».

Это было то блаженное состояние души и тела, когда чувствуешь, что повсюду ты – дома, и повсюду ты – не один. Не знаю, сколько времени прошло, пока я понял, что хлюпаю на плече у более слабого существа, чем я. Мне горячо и хорошо. И кажется, окаменелость чувств если не размягчается, то хотя бы слегка подтаивает снаружи.

Понемногу одеяло всё оказалось на мне. Мотька покрепче замотала меня и принялась покачивать за плечи, как гигантского младенца. Тише-тише, баюшки-баю.

Через пару минут, отсморкавшись, я заявил со всей ответственностью, что начинаю новую «новую жизнь» – без нюнь. Без пропастей, пустот, замерзаний и окаменелостей. Если есть охотники поспособствовать её становлению – я не против.

– Я вот что думаю, – сказала Мотя, поразмыслив. – Тебя надо окатить мёртвой водой. Потом, конечно, живой. Но сначала мёртвой – чтоб отшибло прошлое.

59 Дайте мёртвой воды!

Я отвёл себе на расчистку сердца неделю – до дня рождения и честно старался поставить точку. Начать с того, что мною было принято решение не возвращаться в деревню без признаков перемен. Всю неделю я ночевал в булочной – в кабинете на диванчике. Просыпался, бодро высовывался в окошко и пытался унюхать в воздухе обновление. А затем весь день, за любой работой, был занят отслежкой и выкорчёвыванием «лишних» мыслей. Однажды я даже нарисовал на обратной стороне накладной эту самую вожделенную «точку» – и мне показалось, что в её маленькую бездну и правда оттекло какое-то количество тоски.