Булочник и Весна

Покровская Ольга Анатольевна

– Да… – бормотал он сам с собой. – Ну что же, братцы… будем соображать…

Мысли именинного Николая Андреича распадались. Какие-то куски их он произносил вслух, бросал, заговаривал о другом, бросал тоже. Скоро он рассыпался совсем. Мы с Колей ушли несолоно хлебавши, оставив его на попеченье вернувшегося с гулянья Миши.

– Это… того… трудно будет Николаю, – в большой задумчивости проговорил Коля. – Он гордый. А там ведь что надо – с кем задружиться, кому чего…

– А ты-то откуда знаешь? – спросил я со смехом.

Коля обиженно мотнул башкой и, сунув руки в карманы штормовки, потопал к своей калитке.

Где-нибудь через час, оправившись от удара удачи, Тузин вышел на воздух обдумать сложившееся положение. Он позвал меня из-за забора, как в детстве дети зовут друг друга гулять: «Ко-стя!»

Я вышел. Николай Андреич стоял у калитки с коробочкой коричневого сахара в руке и грыз твёрдый нерафинированный камешек. Он был бледен и сосредоточен. На плечах – всё та же, с оторванным карманом, шинель, однако на этот раз она сидела на нём как-то лихо, навевая мысль о командированных на Кавказ дуэлянтах.

– Идите, Костя, съешьте сахарку! Подсластите жизнь! – сказал он, протягивая мне коробку. Я вынул два кубика и перебрал в пальцах – как игральные кости.

– Вы замечали? Из слова «жизнь» совершенно невозможно создать уменьшительно-ласкательное! – улыбнулся он. – Жизнюшка! Вместо «бога» и то можно «боженька» сказать. А жизнь –

ну до чего несгибаемая! Жизненька. Жизненька жиденька!

Тузин положил невесомую ладонь мне на спину, приглашая пройтись, и мы двинулись по деревне.

– Вы простите. Я как-то выпал за обедом, – сказал он. – Сами понимаете, столько лет безрыбья, а тут – шок, стресс. Ну ничего, мы ещё отметим, если будет что… Знаете, я всё-таки думаю, надо попробовать! Правда, Мотьку не хочет он брать… – Тузин вздохнул и поглядел на меня с любопытством. – И всё равно – поеду, дорогой товарищ, в город, великий и ужасный! Как думаете, скушает он меня? Или даже кушать не станет, а сразу сплюнет? А может, застряну ему, как кость в горле, знаете ли, поперёк? Говорите, как на духу: ехать или не ехать?

Я подкинул сахар на ладони.

– Ага! – сказал Тузин. – Ни орла, ни решки. Вот и я не знаю. Нет понимания! – и развёл руками. – Вот что, Костя, – подытожил он, – назовем эту пьесу «Искушение Тузина!»

57 Пари

Рабочее утро следующего дня началось с того, что, войдя в кабинет, я обнаружил в нём Петю, преспокойно рассевшегося в директорском кресле. Услужливая Анюта уже успела принести ему чай и пирожок.

Увидев меня, Петя прервал свой завтрак и, резво поднявшись, сообщил:

– Извини, брат, но прежде чем заняться делами, я должен тебе хороший удар в челюсть!

Тон его был беззаботен.

– Должен – давай, – сказал я и приблизился к нему, но не вплотную, так чтобы осталось пространство на размах.

– Что, и не полюбопытствуешь?

– Да плевать. Я тебе верю.

Петя вздохнул и протянул мне руку.

– Тебе что, позвонить было влом? – сказал он с легчайшим, нисколько не отягчившим мою совесть укором. – Я ведь просил. Да ты и сам знаешь, как это для меня важно. Узнаю от других, а ты молчишь. Как это понимать?

– Понимай так, что я в соглядатаи не нанимался.

Петя, задумавшись на миг, качнул головой:

– Ладно, Бог с тобой. Садись, поговорим! – и жестом пригласил меня в моё собственное кресло. – Я, как ты понимаешь, всё знаю и поздравляю господина режиссёра с победой. В Москве у него будут другие люди, другие страсти. Есть надежда, что он отпустит её без истерик. Москва – это выход! – серьёзно заключил он.

Я молчал. Мне хотелось выпроводить его.

– Петь, ты вообще по какому делу? – спросил я. – Только ради удара в челюсть, или в планах было что-то ещё?

– Я к тебе не по делу. Я к тебе по любви! – задушевно возразил Петя. – Я, брат, похоже, догрёб до полосы счастья! Мало того что Ирина будет в Москве, так ещё и зальчик нашёлся клёвый!

– Какой зальчик?

– Я же говорил тебе, Тёмыч приезжает. Дуэтом будем зажигать! Фортепиано – виолончель! – бойко доложил Петя. – Поехал к профессорше моей, приволок ей, чего он там наваял. Она, в общем, уже давно в курсе Тёмушкина. Да, говорит, если б не был чокнутый нелюдим – сиял бы. Насчёт зала обещала всё устроить, правда, впарила мне ещё в программу Шостаковича с Вайнбергом. Типа, чтобы проследить традицию! И вот, прикинь, сегодня ночью сел играть. Всерьёз. Сел – и погиб. Соседи ошалели, утюгами, кажется, мне стену обстреливали. А я – как блаженный! Господи, думаю, неужели отстрадал своё – простили?

Я с сомнением качнул головой.

– Есть, правда, одно «но»! – продолжал он, слегка помрачнев. – Профессорша моя возьми и ляпни: мол, а ты-то разве в форме? А то, мол, у неё есть способный пианист на примете, он бы справился! С одной стороны, понятно – я ведь типа бросил, и всё равно такая злость накатила! Думаю: ну уж нет, не дождётесь! Тёмыч – моя добыча! Зря, что ли, я его три года психотерапевтирую? В общем, я её выслал вместе со «способным пианистом»! Тёмыч – мой!

– Ну, чего молчишь? – спросил он, не сдержав улыбки. – Давай, спасай мою честь! Я же клялся: ни-ни за рояль!

– Хочешь, руку сломаю? – сказал я, выбираясь из-за стола.

– Это в отместку, что я физиономию твою пожалел?

– Да ты чего, какая отместка? Сам же просил честь спасти!

Мы потолкались. Я вытер Петину взмокшую голову о заваленный бумагами стол, он шарахнул меня о стеллаж. С полки рухнула Маргошина бутылка виски, и раздался в памяти голос Елены Львовны: «Руки! Ребята, слышите вы! Берегите Петины руки!»

Я подумал грешным делом, что на этом утешительном эпизоде наша встреча закончится и я обращусь к делам, но, оказывается, в плане у Пети имелся ещё один пункт.

Пока я ползал под столом, собирая обрушенные в ходе потасовки накладные, Петя остывал у распахнутого окна и в какой-то момент беспечно произнёс:

– Забыл тебя предупредить! Сейчас Матвеева зайдёт. Я ей по дороге звякнул, велел, чтобы срочно в булочную. Мне ведь ей спасибо надо сказать! Вон она, кстати, топает. Моть, здорово! – крикнул он в окошко.

Я не успел выяснить, почему Петя позволяет себе назначать свидания в моём кабинете. Щёлкнула дверная ручка, и на пороге возникла Мотя. Она имела вид усталого до смерти, но всё же счастливого человека, спасшего мир. Войдя, унюхала запах виски и улыбнулась, потому что любила бедлам.

Я выбрался из-под стола и хотел уже поприветствовать её, но меня опередил Петя.

– Артистка Матвеева! Ты – человек! – воскликнул он, подходя к ней и почтительно останавливаясь в паре шагов. – Это как же тебе удалось?

– Да ладно! Я-то что! – просияла Мотя и, не сдержав порыва счастливой гордости, тряхнула Петю за локоть. – Это же ты придумал! Молодец! Николай Андреич теперь твой должник! И мой! И я молодец! – прибавила она и взглянула на меня, словно спрашивая: согласен ли я с тем, что оба они – молодцы?

По свидетельству Моти, Тузин явился сегодня в театр в превосходном расположении духа, потрепал по причёске Жанну Рамазановну, так что та от неожиданности подавилась сигаретой, и затем потребовал отпуск. На Мотины расспросы, куда это он собрался, отвечал с многообещающим подмигиванием: «Наводить справки!»

– Вот так-то! Наводить справки! – восторженно повторила она. – Нас с Юркой будет пристраивать!

– А на самом деле зря ты радуешься! – сказал Петя, слегка нахмуриваясь. – Хочу тебя предупредить как друга. Ни Москвы, ни роли тебе не видать!

Мотя моментально набычилась и, встав возле стола, где я всё ещё раскладывал перепутанные бумаги, взяла в руки степлер.

– Эй! Только не в меня! Мне той брызгалки вполне достаточно! – предупредил Петя. – Ты лучше сядь! – Он кивнул ей на кресло и сам расположился напротив. – Сядь, и я тебе объясню.

Мотя, смутившись, положила степлер на стол и села.

– Давай разберёмся, – заговорил он, взглядом призывая меня поучаствовать в обсуждении. – Николай Андреич в театральном мире никто. Ноль. Ему по старой памяти, можно сказать, из милости предоставляют шанс. Неужели ты думаешь, что кто-то позволит ему тащить с собой всю свиту?

– Мы не свита! – выкрикнула Мотя. – Без меня и Юрки ему и показать нечего! Мы соавторы!

– Ты покури! – сказал Петя, доставая пачку и протягивая Моте. – Кури пока от души. Потом бросишь. Я скажу когда.

Мотя

резким жестом оттолкнула его руку.

Петя вздохнул и, закурив сам, продолжил:

– Вы, может быть, соавторы, охотно верю. Но не ты заканчивала крутой театральный вуз, не ты потом работала в солидном театре. И, несмотря на все твои заслуги, приглашают всё-таки не тебя, а его. Не сомневаюсь, он сделает всё возможное, чтобы протащить вас… – Тут Петя умолк на мгновение и, выпуская дым, сочувственно покачал головой. – Мотька, он уже сделал всё возможное! Я это знаю из достоверного источника!

Мотя молчала, вцепившись в подлокотники кресла, как если бы ей предстояло катапультироваться.

– И, по моему мнению, упрекать его нельзя, – продолжал Петя, – Ты моложе. За вашу разницу в возрасте можно успеть получить профессию, прославиться и умереть от наркотиков. А у него уже нет этого времени. Последний шанс.

Мотя слушала, изо всех сил стараясь принять Петины доводы. Время от времени она порывисто меняла позу: откидывалась, сцепляла ладони, упиралась кулаками в коленки. Наконец некое подобие успокоения снизошло на неё.

– Значит, что я должна сделать? – глухо спросила она. – Сказать: «Езжайте с богом» и слать открытки на Новый год? Ну а может, он потом нас к себе перетащит, попозже?

– Я бы не надеялся, – качнул головой Петя. – Вообще ни на кого особо не надейся. Тем более на творческих личностей. Сама небось кидаешь направо и налево? – Он встал из кресла, подошёл к окну. Судя по всему, миссия по освобождению Тузина была завершена и Петя не собирался долее рассусоливать этот вопрос.

Мотя смотрела, расширив глаза, на Петин затылок. Вдруг в её лице что-то дёрнулось – сорвалось и полетело!

– Он не уедет! – заорала она, вскочив. – Он не сможет! Он знает, что я осталась только ради его пьесы, а то бы сто лет как сбежала из этой дыры! Я лучше убью его, чем роль отдам! А если выяснится, что всё это гнусные сплетни… – продолжала она с навернувшимися слезами.

– Я понял – и устрашён! – кивнул Петя. – Предлагаю менее кровавый и более интересный выход. Давайте, госпожа Матвеева, поступим так! – сказал он, двинувшись на Мотю. – Если он тебя не кинет, я подарю тебе свой автомобиль! А если кинет, мы с тобой встретимся и ты от начала до конца продекламируешь мне Гамлета. Контрольный срок – два месяца. Идёт?

Мотя обвела комнату бешеным взглядом, подыскивая, чем запустить в искусителя. Нет, степлер я уже спрятал в ящик! И вдруг стихла.

– Идёт! – согласилась она, протягивая Пете свою маленькую ладонь. – Костя, разбей!

Я мотнул головой: ну уж нет, ребята, без меня!

Петя разрубил спор сам и тут же собрался уходить. Он и так уже безнадёжно опаздывал на объект. Я вышел проводить его во дворик, где посверкивал полировкой Мотин полноприводный приз.

– Зачем поспорил? – спросил я.

Он легкомысленно пожал плечами. Его деловой настрой иссяк – к Пете вернулась романтика.

– На то есть две причины. Во-первых, замотивировал себя – дожать ситуацию до победного, а то ведь без тачки останусь! – сказал он с улыбкой. – А во-вторых, пусть у Мотьки будет стимул прорваться в Москву – не с Тузиным, так хоть самой. А то ведь вышло, что я в личных целях подставил хорошую девчонку, причём её же собственными руками.

– Машину-то не жалко?

– Да куда она денется, машина! Говорю же: Тузин уедет один. А даже если и нет… Прикинь: Мотька, если выигрыш по-умному загонит, сможет квартирку себе в Подмосковье купить. Конец беспризорщине! Так что нет, совсем не жалко! – заключил он, протягивая мне на прощанье руку.

В середине следующей недели Тузин отправился в Москву. Он вёз с собой согласие на всё – кроме того, чтобы бросить Мотю. Юрой он решил пожертвовать, поскольку не мог ручаться за его трезвость. Моте же обещал, что лучше умрёт в безвестности, чем съест плоды их совместного труда в одиночку.

Он вернулся через два дня. Я увидел машину и отправился расспросить его об успехах. За забором, обсаженным смородиной и шиповником, где недавно стоял шезлонг и наслаждался природой именитый гость, меня ждало иное, не менее любопытное зрелище. Посередине усыпанной яблоневыми листьями поляны возвышался табурет и на нём – едва ли не столетние весы. Хмурые чаши-блюдца на проржавленных креплениях и гири всех калибров, расставленные в рядок, восхитили меня. Я даже забыл поздороваться с Тузиным, задумчиво разглядывавшим приспособление.

– Здрасьте, Костя! – крикнул он мне. – Заходите! Гостем будете!

Я вошёл в калитку и по отросшему газону свернул к яблоне. Тузин не подал мне руки, зато порхнул ею над табуреткой, как над шахматной доской, и, выбрав самую маленькую гирьку, протянул мне.

– Нравится?

Я взял гирьку и повертел в пальцах, как пулю:

– А вот, глядите, ещё что у меня есть! – похвастал он и, подняв из травы картонную коробку, тряхнул ею. В ней лежало несколько тряпичных кукол – рукодельных, созданных, как мне показалось, для театра марионеток. Другие предметы я не успел разглядеть.

– Пух и тряпки! – сказал Тузин, вынимая кукол и кладя одну за другой на правую чашу весов, чёрную, в рыжей пыли ржавчины. – Глядите – весу никакого! А вот вам книжечка моя! – тут он вытащил из внутреннего кармана шинели и показал мне свою толстую записную книжку. Взъерошенные листы вылезали, как подпушек, из-под крыльев обложки. – Оно-то потяжелее будет! – и с удовольствием шмякнул книжку на левое, такое же чёрное и ржавое блюдце. Скрипнула скоба, соединявшая чаши. Та, на которой лежала книжка, тронулась вниз.

Я не понимал ещё, что происходит, но зрелище укладывания на весы нелепых предметов захватило меня.

Тузин ещё тряхнул коробку и вытащил пыльный пионерский горн.

– А это что за музыка?

– Это, Костя, медные трубы! – с воодушевлением объяснил он и, поднеся горн к губам, пронзительно дунул. – Их мы тоже сюда, к моей книжечке! Ай-ай-ай! – Машка, Глашка, Гришка, Господь с вами! – воскликнул он, наблюдая, как поплыла вверх чаша с куклами. – А если мы ещё злата подсыплем! Костя, есть у вас злато? Ну мелочь, мелочь! Ладно, не дождёшься от вас! – Тузин порылся в единственном целом кармане шинели и, добыв горстку мелочи, швырнул на левую чашу. Тарелка с куклами застыла наверху, безнадёжно проиграв в весе книжке, горну и монетам.

– Ну так вот вам и ответ! – заключил он и посмотрел на меня прямым отчаявшимся взглядом. – Вы ведь за ответом пришли? Узнать, чего там Николай Андреич нарешал – кидать или не кидать! Как видите, я всё взвесил!

Я уставился, не веря своим глазам. Ещё ни разу в жизни мне не приходилось видеть, чтобы человек взвешивал предстоящее решение буквально, при помощи весов.

– Ладно, Костя, простите! – сказал Тузин. – Видите: темнеет! Скоро осень и ночь. Я сентиментален, вы знаете, но самые важные решения принимаются всё-таки без сантиментов. Ну просижу я здесь? Будем с Ириной жить на две копейки, тосковать, вымещать друг на друге несбывшееся. Я уже проявил однажды наивность, спас свою душу от потребительской пошлости – так мне, видите ли, казалось. Семь лет жизни в глуши – и вот результат. Больше не хочу! – На этих словах Николай Андреич щёлкнул по чаше с куклами. Жалко свесились ножки.

– Так что вот оно как. Книжечка моя потяжелее будет. Надо ехать!

– Николай Андреич, а вы живую Мотю сюда посадите, – предложил я, кивнув на весы.

– Ну знаете, Костя, это не по-товарищески! – сказал Тузин, убирая книжку во внутренний карман шинели. – Да и кто вам, вообще-то говоря, дал право советовать?

– А весы тогда зачем у забора выставили? Взвешивали бы дома.

– Это верно, – улыбнувшись, признал Тузин. И вдруг, словно обнаружив резерв, подземный источник силы, взглянул посвежевшим взглядом: