Булочник и Весна
Шрифт:
– Маргош, я схожу к Заховайко, – пообещал я. – Схожу, не сердись. Только сначала разведусь, ладно?
Между тем Мотина страсть к булочному театру, не дав желаемых плодов, потихоньку угасла. Артистам предстояло ещё отыграть обещанный публике «испепеляющий перфоманс» по рассказам Хемингуэя, но новых афиш Мотя уже не развешивала. Ранним вечером в день представления сотрудница Анюта пришла ко мне в кабинет с тряпками и брызгалкой – мыть окна. Поворчав немного – мол, такие дела надо делать с утра, – я вышел во двор покурить. Переулок, на излёте которого в гнезде из пыльных кустов пряталось Мотькино обиталище, был весь засыпан сбитыми шквалом ветками. Я смотрел внимательно, не мелькнёт ли вдали фигурка артистки Матвеевой, и, должно быть, впал в «медитацию», потому что даже не заметил, как во дворик въехала машина. Пете пришлось оглушить меня сигналом, чтобы я обернулся.
За время, что прошло после приезда моих, мы ни разу с ним не созванивались. Не видел я и его машины под холмом. И вот он – герой в цвету красоты и славы – выпрыгивает из-за руля и движется мне навстречу с намерениями самыми дружескими!
Петя шёл по дворику, расфутболивая нападавшие ветки, и улыбался – не для проформы, а по сердечному расположению. На нём были белая рубашка и чёрный льняной пиджачок, слегка помятый, напомнивший мне его студенческие годы.
– Чего довольный такой? Пажков премию выписал?
– Потом скажу! – обещал он, пожимая мою ладонь. – Есть минутка? – и кивнул на дверь.
Мы прошли в кабинет. Чуть не силой отняв тряпку и пульверизатор, я отослал Анюту и приготовился честно выслушать Петины новости. Мой друг, однако, не торопился. Плюхнувшись безо всяких церемоний в моё кресло, он перебрал бумажки на столе.
– Вот этим ты, что ли, и занимаешься? А я-то думал, творишь!
Определённо, что-то юное было сегодня в нём: радость сиюминутного бытия, предвкушение большого плавания. Куда на этот раз собирался плыть Петя, я не имел понятия и не очень хотел выяснять. Моим подмороженным чувствам было больно от его радости, как от яркого света бывает больно глазам.
– Ну
– Нет, кофе не хочу. Давай чаю, и позеленей! – сказал он, складывая мои бумаги на дальний край стола.
Я удивился и пошёл в зал за зелёным чаем.
– Кофе пьют, если есть проблемы! – объяснил он, когда я принёс из зала чашки и хлеб. – Когда надо где-то в долг, в кредит у самого себя, раздобыть сил. А люди, достигшие душевного мира, пьют чай. Чем ближе к нирване – тем зеленее! Помнишь, сколько я жасминового выдул, когда «гольд-бергов» учил? – Петя улыбнулся и, мужественно сворачивая со своей радости на мою неудачу, сказал:
– Ладно… Ты прости, что я не звонил. Я всё думал о тебе: почему вот так всё у вас вышло – необратимо? Конечно, масса причин. Но, мне кажется, главная – просто Майя сильно переменилась. Люди меняются, так бывает. У неё теперь программа – незамысловатое счастье со своей новой половиной. А у тебя, как я понимаю, уже с неделю никакой программы нет. Плохо, брат! Без программы человек деградирует.
– Ты за этим, что ли, в пиджачок вырядился? Деградацию мою обсудить?
– Да нет, – вздохнул Петя и, встав, высунулся в окно. – Я вообще по другому поводу. У меня к тебе корыстный интерес! – честно признался он.
– Новый план спасения леди Ровены? – предположил я. – Только я тебе заранее говорю: ты её никакой музыкой от семьи не оттащишь. Разве только вместе с холмом её сроешь, со всеми голубями-собаками.
– Правильно говоришь! – обрадовался Петя и мигом вернулся за стол. – Если не вместе с холмом, то хотя бы вместе с семейством. Просто перетащу их всех в Москву – и она уже не затворница! Затем к тебе и ехал. Ты мне должен помочь провернуть одну безобидную авантюру! Помоги, брат! – И он, навалившись локтями на стол, умилительно посмотрел мне в глаза. – Мне надо сойтись с преданным Тузину человеком! Хоть вот с этой девчонкой, которая у тебя в булочной зажигает. Поспособствуешь?
– А зачем? – спросил я, глянув не без тревоги в распахнутое окно – не видать ли Моти.
– Ты не бойся. Никаких коварств! – заверил меня Петя. – Сам знаешь, самый удачный бизнес – взаимовыгодный. Я это учёл. Так что ваш режиссёр не пострадает. Наоборот – выиграет как никто!
– Это каким же образом?
– Говорю тебе – в Москву его хочу перетащить! Чтобы все его мечты посбывалпсь к чёрту! Трудоустроить парня – вот что нужно! А для этого надо, чтобы ты свёл меня с преданным ему человеком – только и всего, там уж сам разберусь!
– Петь, иди Баха поиграй. Чтоб тебе мозги промыло, – сказал я и, отойдя, закурил в окно.
– Это твоё последнее слово?
– Ага.
– Ну что ж… – проговорил за моей спиной Петя и пошумней крутанул кресло. – Больше, брат, у меня к тебе вопросов нет.
Дверь, пустив мне в спину ветер, захлопнулась. Через несколько секунд я увидел Петю во дворике. Он шагал, обиженно выковыривая из пачки сигарету.
– Что, и на спектакль не останешься? – спросил я в окошко. – Сегодня в семь чего-то там по Хемингуэю. Там на входе афишка – можешь посмотреть.
– Сегодня в семь? – резко обернулся Петя. – Так это уже сейчас! Нет, господа, всё же я меткий! – и, швырнув сигарету, понёсся к парадному входу – читать афишу.
А я высунулся в окно и стал смотреть, не идёт ли Мотя. По переулку, мимо контейнера с мусором, прошлёпали две девчонки, неотрывно глядя в один на двоих новомодный гаджет. Одна споткнулась. Пара машин отъехала – пара приехала. Пекарь Антон вышел во дворик покурить. Я принял его к нам без опыта, прямо из училища, потому что он был простодушным – как раз таким, как надо, чтобы печь хороший хлеб.
Антон отошёл подальше от входа, вынул из кармана бумажный пакет и вытряхнул на асфальт хлебный сор. С шумом морской волны налетели голуби. Конечно, безобразие. Тусуется с помоечными птицами и сейчас в той же спецовке попрётся в пекарню. Ладно, обсудим потом…
Наконец в желтеющем переулке показалась Мотя. Она была без роликов, зато навьючена рюкзаками с реквизитом – по одному на плечо. Подойдя к Антону, скинула ношу на траву и закурила. Не знаю, какие у них могли быть темы для разговора. Думаю, они говорили о птицах, потому что Мотя вдруг села на корточки и взялась изучать слетевшихся на крошки пернатых: наверное, искала голубя, которого дрессировала осенью.
Я взял со стола мобильник и вызвал Петю.
– Хватит шляться. Мотька пришла!Мой кабинет служил актёрам гримёркой. Юра задерживался, а Мотя как раз собиралась вывалить на диван содержимое рюкзака, когда, дожёвывая пирог, вошёл Петя. Я представил его зачем-то по имени отчеству – Пётр Олегович.
Петя проглотил кусок и слегка поклонился.
Явление его подействовало на Мотю странно. Она отшвырнула рюкзак, пружиной вскочила с дивана и встала навытяжку у моего стола. Её чёрные глаза просканировали Петю, словно желая измерить его внутренние качества – глубину, темперамент, выносливость, честность.
– Так это ты – тот самый пажковский прихвостень? – отчётливо, даже с некой особенной звонкостью проговорила она. – Николай Андреич мне про тебя рассказывал.
Я набрал в лёгкие воздуху, готовясь разнимать дуэлянтов. Но Петя и не подумал обидеться. Он поглядел на Мотю с насмешливым теплом, как на дерзкую девочку лет семи.
– Это что за милое создание? Мотя, как я понимаю? – покосился он на меня и вновь обратился к ней, на этот раз уже с самой братской улыбкой: – А Мотя – это Матильда?
– Мотя – это Матвеева! – рявкнула Мотька. Петя, однако, не дал ей разойтись.
– А знаете, где я только что был? Гулял по вашим подмосткам! Тесновато, я вам скажу. Госпожа Матвеева, зачем вам это убожество? Что оно вам даёт?
Мотя прожгла его чёрным цыганским взглядом, но Петя и сам не лыком шит, глаза у него, если надо, бывают и почернее.
– Я имею в виду, чем ваша булочная самодеятельность поможет Николаю Андреичу? – уточнил он самым душевным тоном. – Вы ведь для него стараетесь, насколько я слышал? Он ваш учитель, так? Я общался с ним пару раз и совершенно с вами согласен: талантливый человек, бескомпромиссный интеллигент, которого, естественно, запинали в угол. Ну а вы-то! Близкие люди, соратники! Неужели нельзя помочь?
Мотя замерла, вцепившись ладонями в край моего стола, как в бортик над бездной. Петин неожиданный монолог в защиту Тузина сбил её с толку.
– А как я помогу? Я ж не могу для него театр выкупить!
Игра была сделана. Оставалось немного «дожать». Петя улыбнулся:
– Моть, скажите, у вас есть друзья? Вам известно, что это такое – идти не за себя, а за товарища? Или в вашей, так сказать, среде это не принято?
– Ты за нашу среду не волнуйся! Мы хотя бы душу олигархам не продаём! – огрызнулась Мотя.
– Да вам, по правде-то, и продать нечего! Какая там душа! Главное, чтоб халтур ка была. Клоуны и аниматоры – гордо звучит, не спорю! – хорошенько нацелившись, издевался Петя. – А творец настоящий, талантливый, который вас учил, тянул, – ну жаль, венок ему на могилку. А чтобы пойти и биться за кого-то, кроме себя, просить, уламывать, может, и унижаться – это нам тяжелёхонько! Или, может, лень до Москвы доехать? Так я, если надо, подброшу!
– Слушай, заткнись, а! – дрожа, крикнула Мотя. – Я не знаю в Москве никого! Я ни с кем там не работала! Что я, припрусь и скажу – пригласите моего шефа, он гениальный?
– Матвеева, ты, во-первых, мне не груби, – сказал Петя, резко приблизившись и включая свой турбовзгляд. – Со мной надо вежливо говорить, понятно? А во-вторых, если ты за человека слово замолвить трусишь, то и нечего на территории моего друга этот ваш курам на смех устраивать! Над Костей уже весь город ржёт! Вещички захвати и гуляй отсюда, артистка!
Мотя судорожно сглотнула слюну, как если бы собиралась возразить, но не могла разжать челюсти. Вдруг её взгляд, вырвавшись из Петиной хватки, пронёсся над столом – броском руки она схватила Анютину брызгалку.
– Эй, оружие положь! – рассмеялся Петя и протянул руку с намерением конфисковать флакон.
Струя водомёта, пахнущая спиртом и яблоком, разрезала воздух.
– Дура! – крикнул Петя, утираясь рукавом. – Ты чего делаешь! В глаза же!Через пять минут, когда вытерты были спирт и слёзы и расстреляны запасы взаимных проклятий, у меня в кабинете воцарился мир.
Устроившись по углам дивана, противники вели переговоры, и беседа их теплела с каждой репликой.
– Вот этот его бывший педагог, ну который с гипертонией, он же ласково его принял! Почему бы к нему не съездить? – разумно предлагал Петя. – Привезти видеозаписи, ну или я не знаю, как там у вас всё это делается. На нет, конечно, и суда нет. Но вы ведь даже и не пробовали! – Он пожал плечами. – Не знаю… Если б я был его другом и имел право, я бы поехал в Москву, прилип бы насмерть к этому вашему мэтру!
– Моть, учти, он тобой манипулирует. У него свои цели, – предупредил я.
– Ну да, у меня есть цель. Я хочу, чтобы Николай Андреич оказался в Москве. Тогда я смогу видеться с близким мне человеком! – с готовностью признал Петя. – Но для госпожи Матвеевой важно не это. Для неё важно, что если Тузин останется здесь – он пропал. Да и собственная её творческая судьба под вопросом. Так я говорю, Моть?Поздравляю, Петрович, ты победил! Упрямая Мотя кивает. Лицо её хмуро, сердце полно вины.
– Так что мне делать?
– Что делать? Ну это другой разговор! Сейчас сообразим!
И вот уж Петя, слегка приобняв свою жертву, ведёт её прочь из кабинета – подышать.
– Эй! Рюкзак-то брось! – велит он на пороге. – Вернёмся. Тебе ж ещё выступать!
Мотя покорно сваливает с плеча рюкзак. Из него выпадает сложенный зонтик и пустая коробка из-под виски – реквизит.
Я смотрю на них в окно – они курят, переговариваясь: два брата, пианист и актриса. И вдруг меня, как озноб, пробивает улыбка: Мотька, жестикулируя, сбросила уголёк на рукав Петиного пиджака! Отряхивает, с ужасом вглядывается. Петя ржёт. А потому что нечего, надо держать дистанцию! Высовываюсь в окно:
– Ну
Дурачки – улыбаются, машут: мол, выходи!
И я бы вышел, я полон дружеской нежности к обоим авантюристам, но космический холод, владеющий мной, не пускает меня на землю, к людям. Только издали могу любоваться.
Любуясь, я замечаю: чуть поодаль, между газоном и углом дома, замер на полушаге Мотькин поклонник, мальчик с улыбкой-пагодой, и тихо смотрит на говорящих, не в силах продолжить дорогу к булочной. В руке у него пакет, в пакете цветочный горшок. Повседневный мир вокруг меня полон вечных сюжетов.На следующий день «дело Тузина» пошло в рост.
Я никогда не сомневался в Петиной энергетике. Единственный пункт, в котором она буксовала, – музыка. Что касается других областей, его страстное желание всегда обеспечивало успех проекта. Так и на этот раз, когда я въехал утром во дворик булочной, у двери меня уже дожидалась Мотька. На ней был строгий синий костюм, видимо, позаимствованный из театрального гардероба, и чёрный портфель в руках. Волосы туго замотаны в пучок.
– Пришла попрощаться, – сказала Мотя и тихонько хлопнула себя по коленкам портфелем. – Ухожу на войну, санитаркой. Буду спасать Николая Андреича и себя заодно. Петька – наглая морда, но молодец. Давно надо было ехать! Приду и скажу, как есть, про всё, и про Рамазановну. А костюмчик, вот, я в нём стюардессу играла – это чтобы лучше пропускали на вахте. У меня в нём вид официальный. Официальный ведь или как?
Я ещё раз оглядел Мотин прикид, и внезапное чувство утраты задуло во мне, как ветер. Вот они уедут – Тузин, Ирина, Мотька, и не останется ничего, что держало бы меня в Старой Весне. Надену белую рубашку, пойду, как Коля, на озеро для души…
– Ты телефон только не отключай, – сказал я.
Мотя заулыбалась, уронила портфель и, горячими ладонями взяв мою голову, поцеловала.
– Не бойся, булочник! Пока ветер не переменится – я с тобой.
Поцелуи Моти не означали ничего вечного, никакого райского обещания не скрывалось за ними, и всё же холод, объявший меня после свидания с Майей в деревне, как будто пошёл на убыль.
Я сел на почерневший от многих дождей деревянный ящик и, закурив, поглядел в заваленный ветками переулок, по которому ушагала Мотька.55 Конец всему
Если бы никому никогда не приходилось платить за ошибки! Если бы обиды прощались людям – как природе прощается шквалистый ветер.
Двадцать второе сентября (чуть не сказал «июня») пришло ко мне, как приходят все остальные дни. Я никак к нему не готовился. Просто с вечера закинул в багажник сумку с грязной одеждой – отдать маме в стирку – и лёг спать.
Очнулся же всерьёз, лишь когда утром следующего дня навигатор привёл меня к зданию суда. Это был кирпичный сталинский дом с газончиком вдоль мутной улицы и единственной куце обрезанной липой под казёнными окнами.
У входа я увидел Кирилла. По его позе, по растрёпанным волосам и тому, как болезненно он встрепенулся, заметив меня, я почувствовал: он весь охвачен сомнением.
Мне подумалось даже: не хочет ли он отыграть всё назад? Плям-плям-плям, как на мелкой перемотке. Вот впервые к нему заходит Майя. Вот он проверяет буковки, и всё понимает, и говорит, что она явилась не по адресу – ей бы к семейному психологу или к батюшке… Вот она возвращается, идёт к батюшке и к психологу, и оба советуют ей любить меня крепче, чтобы я оттаял, отморозился от своей идиотской работы. И снова всё хорошо.
Подходя к ступеням, я собрался изобразить насмешливое презрение – чтобы Кирилл понял, как он жалок в своей борьбе за чистую совесть. Но мышцы лица словно уснули – я не смог надеть на себя никакой маски и остановился напротив стылым куском тоски.
– Здравствуй! Я вот что сказать тебе хотел… – заговорил он, обуздывая волнение, но тут из дверей суда вышла и весело, по-девчачьи, спрыгнула со ступеней Майя.
– А, Костя, ты уже здесь? Ну умница! Идём, пора!Процедура не затянулась. Весьма удивив собравшихся, я сказал, что согласен с любым решением моей жены и готов всюду поставить подпись. Мучить Лизу свиданиями по расписанию не собираюсь. Она, в конце концов, человек. Если захочет видеть меня – пусть звонит в любую минуту, встретимся. Единственное, о чём прошу, это не разлучать моих родителей с внучкой. Пусть мама, пока есть силы, возит её в Ледовый дворец или куда там Майя скажет.
Должно быть, моё смиренное поведение умилило Майю. Когда мы вышли на улицу, она отослала Кирилла в магазин через дорогу («Нам надо поговорить!») и дружелюбно взяла меня под руку. Мы обошли здание суда и очутились в тихом дворе. Детская площадка – качели, лабиринт, горки. Рядом две калеки – сохнущая берёза и липа на половине ноги. Начался дождик. Он сухо накрапывал по асфальту. Как будто это и не вода текла, а сыпался мелкий сор.
Приветливо, как на простого смертного, Майя посмотрела на меня и улыбнулась. Тут впервые я заметил, что она была в чём-то струистом, белом и бирюзовом, как будто осень не наступила. На запястье – браслет из деревянных бусинок, который иногда она подносила к носу, чтобы вдохнуть можжевеловый дух.
– Сувенир? – спросил я, кивая на браслет.
– А!.. Из Калязина! Плавали по речке!
– По «речке» – это по Волго-Балту, который зэки рыли?
Она вздохнула и посмотрела на меня с улыбкой сочувствия. Так сочувствует служащий европейского аэропорта опоздавшему на самолёт.
– Ну ты ведь справишься? – помолчав, сказала Майя.
– Можно последнюю просьбу? Точнее, последний вопрос. Чтоб в будущем не встать на те же грабли, – сказал я.
Майя кивнула и снова понюхала бусины браслета – оберег против моей злой воли.
– Скажи мне. Я вроде исправил всё, что мог. Почему это не помогло? Как-то не так действовал? Или у вас настолько любовь неземная, что даже плевать на Лизку? Или что?
Майя не обиделась. Она задумалась всерьёз и вдруг, весело плеснув руками, воскликнула:
– Да не жалей ты обо мне! Ты меня такую, как сейчас, вообще бы не полюбил!
– А что изменилось?
– Я! – с восторгом объявила она. – Раньше я была слабенькая, цеплялась за какие-то иллюзии – пение, сад, стихи! Искала себя, как полоумная. А теперь я нашлась. Мы – нашлись. Понимаешь? Я сильная, как богатырка! Всё могу! Вот разберёмся с жильём, заведём ребёнка. Потом будут внуки, большая семья. Будем два счастливых старичка и умрём если не в один день, то рядышком. А вся эта культура-природа – это всё для одиноких. И тебе я тоже желаю от всей души, чтобы ты нашёлся и стал сильным, счастливым! Таким прямо в молоке счастья! Только для этого надо не сидеть отшельником, а жить!
Должно быть, вид мой был жалок.
– Ну! Ладно тебе! – воскликнула Майя и решительно меня обняла. Приникла и сжала – словно хотела напрямую пробиться своей животворной энергией через грудную клетку к моему сердцу. – У меня всё хорошо. И ты – живи! Спокойно, с чистой совестью! Бери и начинай жить!
Тут она быстро отстранила меня и, повернувшись, пошла прочь из двора, на ходу передёргивая повыше свой деревянный браслет.А я увидел на детской площадке скамейку и сел. Как-то неприятно было мне в груди, и начало уже ломить спину. Враньё, никакое не сердце. Так болят крушения надежд. Оклемавшись, я вышел на улицу и сел в машину.
В пору отрочества папа рассказывал мне, как тайну: жизнь человека – дорогой козырь, который обязательно должен однажды сыграть. Им нельзя швыряться зазря. В крайнем случае можно отдать его, если дело того стоит. И вот теперь я мял этот козырь. Он казался мне чёрным, очень чёрным. И хотелось поскорее избавиться от него. Но, как назло, сколько ни шарил мыслью, повода совершить смертельный подвиг не обнаруживалось. Ну что ж, будем ждать. Я затушил сигарету в переполненную пепельницу и стартовал в деревню.
Уже была позади половина дороги, когда мне позвонила мама.
– Ну что, ты скоро? Давай, мы тебя ждём обедать!
Я слушал её, не соображая – о чём она?
– Сынок, ты же обещал! А Лиза? Ты забыл – Лиза у нас! Мы тут с ней кошечку беленькую, Мурёнку вашу, надумали взять! А стирка? Мы же вчера с тобой говорили!
– Мам, мне на работу, – собрав последние силы, отозвался я.
Её голос возвысился почти до слёз.
– Послушай меня, негодный ты человек! На плите стоит обед! Стоит тесто, чтобы к твоему приходу были горячие оладьи! В твоей комнате постелена свежая постель. Два пожилых человека тебя ждут. Мы умрём – и тебя некому будет любить. Никто тебя не встретит. Никто тебе не простит твоё свинство! Ты будешь один, одинокий, холодный, пьяный, злой! Ты понимаешь, о чём я тебе толкую, или у тебя атрофировались мозги?
– У меня атрофировались мозги, – сказал я и дал отбой.Вот и всё – а теперь «живи»! Трать себя по дорогам, утыкайся в предсказанную навигатором пробку, жуй картошку из «Мак-авто». И будешь «живой» – ещё лет тридцать.
Я ехал без музыки, растворившись в монотонном шуме двигателя. Высох утренний дождик. По замшевым от пыли обочинам огородные коммерсанты наставили столы-табуретки и разложили товар. Кто – тыкву на карету, кто – яблоки на конскую масть. Мне хотелось остановиться, потолкаться среди людей, может, чего-нибудь и купить, но я не мог, как не мог поехать к родителям. Не было пока что выхода из моей одиночной камеры.
А возле городка сгустившуюся пустоту пронзил звонок – явился мой бессменный ангел-избавитель. Телефонный голос Пети был каким-то чистым, словно скинувшим десяток прокуренных лет.
– Ты в деревне сейчас или где? У меня дело к тебе! – начал он с места в карьер, даже забыв спросить про мой развод. – Может, прогуляешься к Тузиным? У них там новости какие-то сумасшедшие! Сходи, разведай!
– Какие ещё новости?
– Так вот и узнай! Я на стройке был – вижу, из магазинчика Ирина выходит, вся обвешанная. Ну подлетел, поймал, давай, говорю, сумки – руки оборвёшь! А она сопротивляется – мол, оставьте меня, у нас событие! Трясу её – что за событие? Вот, говорит, если свершится, тогда обо всём и поговорим! «Обо всём»! И это после «оставьте меня»! Глаза родные, чуть не плачет, а что за событие – молчок! Брат, ты сбегал бы к ним? Разузнал бы! Что тебе стоит?!
Его голос, налитый радостно-тревожной энергией, немного меня встряхнул. Я обещал, что попробую.
– Вот спасибо! – воскликнул Петя, но не смог закруглить разговор. Ему надо было выговориться. – Ты бы знал, как я рад, что дотащил ей сумки! Сто лет так не радовался! На холме вцепилась – мол, отдайте, а то Николай Андреич ещё какую-нибудь мебель спалит. Это рояль для неё – мебель! Поцеловал её, так, куда-то ткнулся в щёку, прямо как в школе. Она вывернулась, конечно. Ещё пакетом с бутылками шарахнула под коленку, больно так! Всё звенит, музыка в ушах – опять, представляешь, «Флейта»! Подражая оперным голосам, Петя напел арию Папагено и счастливо рассмеялся.
– Рад за тебя, Петрович, – сказал я, дослушав его влюблённый трёп.
– Да! Всё забываю! – спохватился он. – Ты Илье передай – там ведь стеночка для него готова в часовне. Он с фреской-то как, не раздумал?