Бувар и Пекюше
Шрифт:
— Ну, из-за этого учителей не увольняют!
— Их можно перевести!
Священник умолк. Он стоял в глубине комнаты, в тени. Пти, склонив голову на грудь, задумался.
Если б они перебрались даже на другой конец Франции, истратив на путешествие последние гроши, то и там нашли бы, под другими именами, того же кюре, того же ректора, того же префекта: все, вплоть до министра, были словно звенья одной тяжелой цепи. Он уже получил одно предупреждение, нужно было ждать других. А потом? И как в галлюцинации ему представилось, что он шагает
В это мгновение жена его в кухне раскашлялась; младенец запищал, малыш плакал.
— Бедные дети! — сказал священник сладким голосом.
Тут и отец разрыдался.
— Да! Да! Я согласен на все, что от меня потребуют!
— Буду на это рассчитывать, — ответил кюре и, низко поклонившись, сказал: — Будьте здоровы, господа.
Учитель продолжал сидеть, закрыв лицо руками. Он оттолкнул Бувара.
— Нет! Оставьте меня! Хоть бы мне околеть поскорее! Презренный я человек!
Оба друга вернулись домой, благодаря судьбу за свое независимое положение. Могущество духовенства устрашало их.
В ту пору его применяли для укрепления правопорядка. Республика была накануне гибели.
Три миллиона избирателей оказались отстраненными от всеобщего голосования. Залоги для повременной печати были повышены, цензура восстановлена. Ее требовали даже для романов-фельетонов. Классическая философия считалась опасною. Буржуа проповедовали догму материальных интересов, а народ, казалось, был доволен.
Деревенский люд возвращался к прежним своим господам.
Граф де Фаверж, владевший землями в Эре, был выбран в Законодательное собрание, и его переизбрание в главный совет Кальвадоса было предрешено.
Он счел уместным пригласить на завтрак видных в крае особ.
Вестибюль, где их встречали три лакея, чтобы снять с них верхнее платье, бильярдная и две гостиные в виде анфилады, растения в китайских вазах, бронза на каминах, золотые багеты на панелях, плотные занавеси, широкие кресла, — вся эта роскошь сразу же поразила гостей, словно оказанная им любезность; а при входе в столовую, при виде стола, уставленного жаркими на серебряных блюдах с батареей рюмок перед каждой тарелкою, с закусками в разных углах и лососиною посередине, — все лица расцвели.
Приглашенных было семнадцать человек, в том числе два крупных землевладельца, супрефект из Байе и приезжий из Шербурга. Граф де Фаверж извинился перед гостями за графиню, которой помешала присутствовать мигрень, и после похвал по адресу груш и винограда, наполнявших четыре корзины по углам стола, речь зашла о важной новости: о проекте высадки в Англии войск Шангарнье.
Герто приветствовал ее как патриот, кюре — из ненависти к протестантам, Фуро — в интересах торговли.
— Вы выражаете средневековые чувства! — сказал Пекюше.
— Средние века были кое-чем хороши! — возразил Мареско. — Так, например, наши соборы!..
— Однако, сударь, злоупотребления!..
— Это
— Ах, революция, вот в чем горе! — сказал священник вздыхая.
— Но ей способствовали все! И (простите меня, граф) — даже аристократия своим союзом с философами!
— Что поделаешь! Людовик XVIII узаконил грабеж! С того времени парламентский режим подрывает основы!..
Появился ростбиф, и в течение нескольких минут слышен был только стук вилок и челюстей да шаги лакеев по паркету и два повторяющихся слова: «Мадера! Сотерн!»
Новый толчок беседе дал приезжий из Шербурга. Как остановиться, катясь в пропасть?
— У афинян, — сказал Мареско, — у афинян, с которыми у нас есть общие черты, Солон обуздал демократов, повысив избирательный ценз.
— Лучше было бы упразднить Палату, — сказал Гюрель, — весь беспорядок исходит из Парижа.
— Нужна децентрализация! — сказал нотариус.
— Широкая! — прибавил граф.
По мнению Фуро, община должна обладать всей полнотою власти, вплоть до права закрывать для проезжающих свои дороги, если найдет это нужным.
И между тем как одно блюдо сменяло другое, — курица в соку, раки, шампиньоны, салат из овощей, жареные жаворонки, — гости перебрали много предметов: наилучшую систему обложения, преимущества большой культуры, отмену смертной казни. Супрефект не забыл привести прелестную фразу одного остроумного человека: «Пусть положат начало господа убийцы!»
Бувара поразил контраст между окружавшими его вещами и тем, что говорилось, так как нам всегда кажется, будто слова должны соответствовать обстановке и будто высокие потолки созданы для великих мыслей. Тем не менее лицо у него раскраснелось за десертом, и своих собутыльников он видел сквозь туман.
Отпили бордо, бургундского и малаги… Граф де Фаверж, зная, с кем имеет дело, приказал откупорить шампанское. Гости, чокаясь, выпили за успех выборов, и шел уже четвертый час, когда они перешли в курительную, чтобы откушать кофе.
На консоли среди номеров «Универ» валялась карикатура из «Шаривари»; она изображала гражданина, у которого из-под фалд сюртука высовывался хвост с глазом на кончике. Мареско объяснил ее смысл. Она вызвала много смеха.
Гости пили ликеры, и пепел от сигар падал на шелк мебели. Аббат в споре с Жирбалем напал на Вольтера. Кулон уснул. Граф де Фаверж заявил о своей преданности Шамбору.
— Ульи говорят в пользу монархии.
— Но муравейники — в пользу республики.
Впрочем, врач ею больше не дорожил.
— Вы правы! — сказал супрефект. — Дело не в форме правления.
— Если обеспечена свобода! — возразил Пекюше.
— Честному человеку она не нужна, — ответил Фуро. — Я до речей не охотник! Я не журналист! Но я утверждаю, что Франция нуждается в железной руке!
Все стали призывать спасителя.
И, уходя, Бувар и Пекюше слышали, как г-н де Фаверж говорил аббату Жефруа: