Бувар и Пекюше

Флобер Гюстав

И г-н де Фаверж, говоря: «Мы хотим, мы это сделаем, мы твердо надеемся», — представлял собою группу.

Бувар и Пекюше прониклись отвращением и к меньшинству и к большинству. В общем чернь стоила аристократии.

Право вмешательства казалось им сомнительным. Они искали его принципов у Кальво, Мартенса, Вателя; и Бувар сделал такое заключение:

— Вмешательство предпринимается с целью вернуть престол государю для освобождения какого-нибудь народа или из предосторожности ввиду какой-либо угрозы. Во всех случаях — это покушение на чужое

право, злоупотребление силою, лицемерное принуждение.

— Однако, — сказал Пекюше, — между народами, как и между людьми, существует солидарность.

— Возможно!

И Бувар призадумался.

Вскоре началась Римская экспедиция.

Внутри страны, из ненависти к разрушительным идеям, цвет парижской буржуазии разгромил две типографии. Образовалась могущественная партия порядка.

В округе ее вождями были граф, Фуро, Мареско, кюре. Каждый день, около четырех часов дня, они прогуливались по площади из конца в конец и беседовали о событиях. Главным их делом было распространение брошюр. Заглавия не лишены были сочности: «По воле божьей», «Сторонник раздела земли», «Очнемся от дурмана», «Куда мы идем?» Лучше всего были в них диалоги, написанные деревенским языком, с ругательствами и грамматическими ошибками, — так предполагалось повысить нравственность среди крестьян. Согласно новому закону, торговля вразнос подчинена была префектам, а Прудона только что заключили в Сент-Пелажи: огромная победа!

Деревья свободы были повсюду срублены. Шавиньоль подчинился приказу. Бувар собственными глазами видел обрубки своего тополя на тачке. Они послужили топливом для жандармов, пень был преподнесен господину кюре, а ведь как-никак он освятил его! Какое издевательство!

Учитель не скрывал своего образа мыслей.

Бувар и Пекюше выразили ему по этому поводу симпатию, когда однажды проходили мимо его дверей.

На следующий день он явился к ним. В конце недели они отдали ему визит.

Смеркалось, школьники только что разошлись, наставник, засучив рукава, подметал двор. Жена его, повязав голову платком, кормила грудью младенца. Маленькая девочка пряталась за ее юбкой, уродливый мальчуган играл на земле у ее ног; мыльная вода от стирки, которою она занималась в кухне, образовала лужу около дома.

— Видите, — сказал учитель, — как содержит нас правительство.

И тут же он ополчился на проклятый капитал. Нужно его демократизировать, освободить производительные силы.

— Совершенно согласен! — сказал Пекюше.

Следовало бы признать, по крайней мере, право на общественную помощь.

— Еще одно право! — сказал Бувар.

Все равно. Временное правительство обнаружило мягкотелость, когда не декретировало братства.

— Попытайтесь-ка его установить!

Сумерки сгущались, и Пти грубо приказал жене принести в его кабинет свечу.

На выбеленных стенах булавками приколоты были литографированные портреты ораторов левой. Шкафчик с книгами висел над письменным столом елового дерева. Сиденьями служили стул, табурет и старый

ящик из-под мыла. Учитель делал вид, будто этим пренебрегает. Но нищета отбросила свою тень на его щеки, а узкие виски говорили об упрямстве барана, о неприступной гордости. Никогда он не поддастся.

— Впрочем, меня вот что поддерживает.

То была кипа газет на полке. И он в лихорадочных словах изложил свой символ веры: разоружение войск, упразднение магистратуры, уравнение заработной платы, средний уровень, благодаря которому воцарится золотой век в форме республики с диктатором во главе. Такой человек круто поведет дело!

Затем учитель достал бутылку анисовой и три рюмки, чтобы провозгласить тост за героя, за бессмертную жертву, великого Максимилиана!

На пороге появилась черная сутана кюре.

Кивнув собравшимся головой, он подошел к учителю и сказал ему почти шепотом:

— В каком положении наше дело со св. Иосифом?

— Они ничего не дали, — ответил тот.

— Это ваша вина.

— Я сделал, что мог.

— Ах, вот как?

Бувар и Пекюше встали, чтобы не мешать. Пти усадил их снова и обратился к кюре:

— Это все?

Аббат Жефруа был в нерешительности; затем, подсластив улыбкою выговор, заметил:

— Люди находят, что вы немного пренебрегаете священной историей.

— О, священной историей! — откликнулся Бувар.

— Что вам, сударь, не нравится в ней?

— Мне — ничего. Но только есть, пожалуй, вещи более полезные, чем израильские цари и анекдот про Иону!

— Вы вольны думать что хотите! — ответил сухо священник.

И, не обращая внимания на посторонних или ввиду их присутствия, продолжал:

— Катехизису уделено слишком мало времени.

Пти пожал плечами.

— Имейте это в виду. Вы потеряете пансионеров!

Десять франков, которые платили эти ученики ежемесячно, были самой доходной статьей его должности. Но сутана выводила его из себя.

— Ну и ладно, можете мстить!

— Кто облечен моим саном, тот не мстит, — сказал священник, не теряя спокойствия. — Я только напоминаю вам, что закон 15-го марта возлагает на нас наблюдение за первоначальным обучением.

— Ах, я отлично это знаю! — воскликнул учитель. — Оно также возложено на жандармских полковников! Жаль, что не на стражника! Для полноты!

И он опустился на табурет, кусая кулак, сдерживая ярость, задыхаясь от чувства бессилия.

Аббат тронул его легонько за плечо.

— Я не хотел огорчить вас, мой друг! Успокойтесь. Немного благоразумия!.. Приближается пасха: я надеюсь, что вы покажете пример, явившись к причастию вместе с остальными.

— Ах, это уже слишком! Мне! Мне подчиняться подобной нелепости!

От такого кощунства кюре побледнел. Его зрачки метали молнии. Челюсть дрожала.

— Замолчите, несчастный! Замолчите!.. А еще жена его стирает церковное белье!

— Так что же? Что она сделала?

— Она никогда не бывает в церкви! Так же, впрочем, как и вы!