Царь нигилистов 6
Шрифт:
— Мы возвращаемся к тому, что было год назад? — спросил папа. — Ты соскучился по гауптвахте?
— Нет. Хотя я и не дочитал пророков. Я ничего не собираюсь отправлять без твоей визы.
— И что ты собираешься писать?
— Я собираюсь играть на их поле.
Царь слегка приподнял брови и вопросительно посмотрел на Сашу.
— Против бунта есть три основных аргумента, — начал объяснять Саша. — Первый — это измена присяге и клятвопреступление. Но те, кто так считают, и без меня уже плюются от этого письма и размышляют сейчас на тему не завязать ли вообще с чтением
— Присяга как не рабочий аргумент? — усмехнулся папа. — Звучит несколько цинично.
— Извини, говорю, как есть. Итак, оставшиеся — это атеисты для которых присяга — пустой звук. Зато Общее Благо может быть не пустым звуком. Для них нужно нарисовать яркие картинки будущего мятежа и доказать, что к Общему Благу это всё не относится никак.
— И ты хочешь нарисовать такие картинки?
— Угу! Из моих снов. Читать будет страшно.
— А ты уверен, что Герцен это опубликует?
— Не опубликует, так прочитает. Уже хорошо.
— А третий аргумент?
— Право на восстание.
— «Право на восстание»? — переспросил папа.
— Оно изложено в Декларации независимости США. Но суть в том, что оно ограничено. У народа не всегда есть это право, а только когда угнетение систематическое и никак иначе от него избавиться невозможно. Надо только доказать, что в настоящее время у русского народа этого права нет. А это элементарно: само правительство собирается угнетение отменить. И динамика положительная. Вот, если бы была отрицательная, и угнетение росло — тогда, конечно. Поэтому ни в коем случае нельзя допускать отрицательной динамики. Например, отбирать уже данные права или ухудшать условия освобождения.
Кстати, они оба пользуются этой концепцией: и Герцен, и его корреспондент. Александр Иванович так и пишет: «последний довод притеснённых». Это о нём, о праве на восстание. Но Герцен считает, что время не пришло для последнего довода. А так называемый «Русский человек», что и надеяться не на что, кроме бунта.
— И что ты собираешься прибавить к его предисловию, кроме твоих снов?
— Герцену чёткости и логичности не хватает, он слишком гуманитарий: отвлекается, уходит в сторону, говорит о своём. Я постараюсь быть постройнее. И отвечать собираюсь не только «Русскому человеку», но и Герцену, который это напечатал. Честно говоря, сомнительное действие для человека, который не хочет бунта.
— Ладно, пиши, — сказал царь. — Как напишешь — мне на стол.
— Конечно.
— Что-то ещё?
— Да, — улыбнулся Саша. — Я считаю, что нужно опубликовать мой отчёт об Алексеевском равелине. С некоторой правкой, конечно.
— Саша, Алексеевский равелин — это секретная тюрьма!
— Не принципиально. Напишем: Петропавловская крепость. Про неё всё равно все знают. И там полно казематов кроме равелина. Это можно в подцензурной печати. Да хоть в «Морском сборнике».
— Зачем?
— За тем же. Контрпропаганда. Упредить стоны Герцена по поводу несчастных студентов, посаженных в крепость злым царским режимом.
— Петропавловская крепость и должна быть страшна, —
— Революционеры не пугливые. Это не для них, это для общественного мнения. Чтобы оно не заняло сторону мучеников свободы.
— Ладно, пиши. Мне на стол.
— Хорошо, — кивнул Саша.
— Всё?
— Нет. Для того, чтобы предотвратить революцию, нужны три вещи: ликвидация явных мерзостей, вроде крепостного права, контрпропаганда и, наконец, полицейские меры. Папа, тебе надо что-то делать с твоей охраной.
— Ты испугался? — поинтересовался царь.
— Да кому я нужен! Ты — номер первый. Никса — номер второй.
— Что не так с моей охраной?
— Когда мы выходили из экипажа, все полицейские чины встали во фрунт и смотрели на тебя, а не на то, что у них за спиной происходит. Я видел сон про то, как в тебя стреляют из толпы. Как раз у решётки Летнего сада. Они бы не увидели человека с пистолетом.
Царь бросил окурок в снег и закурил ещё одну сигару.
— Продолжай!
— Нужна секретная служба, состоящая из агентов в штатском, которые будут следить за толпой во всех публичных местах, где ты появляешься, и проверять все те места, куда ты собираешься приехать: улицы, мосты (и то, что под ними), аллеи этого замечательного сада, деревья, кусты, фонтаны, клумбы. А не эти бухарские стражники, которые стоят по стойке смирно и распугивают всех своими хрестоматийными голубыми мундирами. Они тебя не спасут.
— Городовой проверяет парк перед моим приездом.
— Один городовой на весь парк?
— Думаешь, что этого недостаточно?
— Думаю, что да.
— Ты можешь это письменно изложить?
— Могу, конечно. Но это примерно и всё. Я не специалист. Но если это вижу я с моей дилетантской точки зрения, это видят и наши оппоненты.
— Пиши записку.
— Будет сделано.
И Саша прикинул, сколько работы он на себя взвалил. Причём совершенно бесплатно.
— Сашка! — вмешался Никса. — Я поражаюсь, на тебя глядя! Ты заговорил о полицейских мерах? Только что о распечатывании алтарей речь шла.
— Распечатывание алтарей — это часть программы по ликвидации мерзостей. Полицейские меры могут помочь против фанатиков, но не против народа. С народом надо жить в мире. Например, распечатать алтари.
— Но ты только что накормил этих фанатиков в равелине и собираешься им одеяла покупать!
— Собираюсь, да. И по-прежнему считаю это правильным. Правда не на что. Не знаю, что там. Но не думаю, что они террористы. У меня сильные подозрения, что это очередной литературный клуб имени Петрашевского.
— Не совсем, — усмехнулся царь. — Несколько серьёзнее.
— Мне Муравский клялся и божился, что у них нет порохового склада под Киевским университетом.
— Поговорили всё-таки? — поинтересовался папа.
— Кроме обсуждения условий содержания буквально перекинулись парой слов. Он мне очень понравился: смелый, честный и не дурак. На свою сторону надо привлекать таких людей, а не в крепости гноить. Он меня насколько старше? Лет на пять?
— Примерно.
— Угу! Страшный заговорщик двадцати лет!