Царственный паяц
Шрифт:
«гражданское мотивы». На днях Минского в литературных застенках пытали за то, что
он обнародовал признание Надсо- на, которое в публике может «вызвать соблазн».
Теперь г. Амфитеатров выступает со своим «сожалением» к Игорю Северянину.
Фельетон г. Амфитеатрова в «Русском слове» так и озаглавлен: «Человек, которого
жаль».
Казалось бы, почему и зачем жалеть Игоря Северянина? Человек он молодой и
талантливый, даже и прославиться уже успел. Пишет он, о чем
не справляясь ни у кого, можно ли ему или нельзя петь и о том или ином. И не жалеть
его нужно, а радоваться нужно, что вот есть человек, который поет, когда другие
хнычут. Но г. Амфитеатров принадлежит к числу тех критиков, которые не любят
бодрых слов, и в каждом бодром слове готовы что-то заподозрить.
Заподазривает Игоря Северянина и г. Амфитеатров.
Просто выдает ему свидетельство о его неблагонадежности и
недоброкачественности его поэзии.
И каких только сравнений не подбирает Амфитеатров для Игоря Северянина. То с
Княжниным его сравнит, то с капитаном Лебядки- ным, то с румынским оркестром, то
с румыном, который говорит на ломаном русском языке, то еще с кем-то.
А все это потому, что Игоря Северянина нельзя подогнать ни под какой ранжир, что
нельзя отыскать ту болванку, на которой сшит его талант. Т. е. просто потому, что Игорь
Северянин оригинален и талантлив.
На взгляд г. Амфитеатрова, талант - опасная вещь, потому с талантом критику куда
труднее орудовать, чем с бездарностью. О бездарности и говорить-то нечего, а вот об
Игоре Северянине г. Амфитеатрову понадобилось написать громадный фельетон, да и в
нем он только и смог, что высмеять отдельные места из стихотворений Игоря
Северянина, походить вокруг да около с ужимочками и насмешечками и расписаться в
227
собственном непонимании задач поэзии. И только... И все же, несмотря на это, —
фельетон г. Амфитеатрова есть явление примечательное и характерное.
Он лишний раз доказывает, что добиться признания публики не так трудно, как
победить консерватизм присяжной критики. Хотя г. Амфитеатров и не принадлежит к
числу присяжных критиков, но выступает и в этой области с тою же авторитетностью,
с которой он выступает во всех областях. А потому и с мнением его как критика
приходится поневоле считаться.
И вот получается в результате, что самые упорные в своих предрассудках люди, это
— критики. Именно о предрассудках только здесь и может быть речь. О предрассудках
того застенка, чрез который проходит всякий, имеющий несчастье обладать талантом.
Талант не уложишь на прокрустово ложе шаблона. Талант не измеришь своим
маленьким аршином. За талантом без
так это подметишь два,-три ляпсуса, две-три ошибки...
Свободу слова у нас слишком узко понимают. Привычка к цензуре въелась в нашу
плоть и кровь, и теперь ни один критик не может отказаться от роли цензора, от роли
блюстителя идейной нравственности, роли какого-то соглядатая и чтеца в сердцах. По
крайней мере, цензор виден и в г. Амфитеатрове, когда он обрушивается на Игоря
Северянина за его чисто юношескую восторженность, за его «приятие мира»,
выраженное в словах:
Я славлю восторженно Христа и антихриста,
Голубку и ястреба, рейхстаг и Бастилию,
Кокотку и схимника, порывность и сон.
Для г. Амфитеатрова это — только Яков Хам из сатиры Добролюбова, потому что г.
Амфитеатров совершенно лишен поэтического чутья и каждое слово так и принимает,
как таковое, не видя в нем образной антитезы.
А с таким отношением к поэзии можно поэта подвергать не критике, а только пытке
в застенке, что г. Амфитеатров и делает с большим искусством.
Книжник
ХУДОЖНИКИ И КРИТИКА
Игорь Северянин, конечно, истинный поэт; такой певучести, такой классической
простоты и сжатости слов и стиха давно не было в нашей поэзии, не было и такой
свежести, нелитературности. Как скажется в дальнейшем его очаровательный талант —
этого он сам не знает, конечно. Но взгляните: он уже определил свое амплуа и
провозглашает его во всеуслышание: я — поэт экстаза, каприза, свободы и солнца:
Я с первобытном неразлучен,
Будь это жизнь ли, смерть ли будь.
Мне лед рассудочный докучен, —
Я солнце, солнце спрятал в грудь!
В моей душе такая россыпь Сиянья, жизни и тепла.
Что для меня несносна поступь Бездушных мыслей, как зола.
И в эпиграфе к книге, и в ее заглавии, и в предисловии Ф. Сологуба — то же
определение: я — молодость, я — непосредственность, я — солнечный, дерзкий,
жизнью пьяный!
Не «дерзость» этих заявлений я ставлю в упрек Игорю Северянину; но мне жаль,
что он так ясно сознает себя, мне жаль, что его заявления так рассудочны. В этом есть
что-то старческое, и во всяком случае это опасно для поэта и вредно для его читателей.
Он сразу дает свою формулу, — и в рамке этой формулы его будут воспринимать, и сам
он неизбежно будет склонен играть свою формулированную роль, как это отчасти
делают до сих пор и Бальмонт, и Брюсов. Зачем он связывает себя и объясняет себя