Царственный паяц
Шрифт:
читателям? Это, разумеется, органично, — ведь и Пушкин начинал как солнечный,
228
однако роли себе не приписывал и ее не объявлял; но, может быть, тут есть и вина
русской традиции, исконной привычки нашей критики поспешно «формулировать»
сущность каждого из наших писателей.
Junior
ОТМЕЧЕННЫЕ ИМЕНА
В Игоре Северянине страшна не лингвистическая резвость и безвкусие
неологизмов,
языка, — не это моветонное щегольство творческой юности. Пусть «денеет» и «утреет»
комната, «струнят глаза», «окалоши- ваются ноги», «офиалчен и олилиен озерзамок
Мирры Лохвицкой», пусть даже существуют эти отвратительные «грезэры» и
«грезэрки», «эксцессерки», «сюрпризэрки» и т. п. сокровища северянинского жаргона, -
«с годами» может спасть эта «ветхая чешуя», и творческий темперамент, явный нам в
Игоре Северянине, может вынести поэта из болота глупых «изысков». Страшно, на наш
взгляд, присутствие глубокого прозаизма в стихах поэта. Такие строки, как: «из-за меня
везде содом», «опять блаженствовать лафа», «гнила культура, как рокфор», «мне сердце
часто повторяло, что порывается в аул», — да всех их не перечесть; ими пестреют даже
лучшие стихи И. Северянина, - такие строки весьма знаменательны для нас. Прозаизм
— не внешнее свойство, это — болезнь, таящаяся в недрах творческого духа, и,
принимая во внимание дурной вкус стихотворца, мы более чем сомневаемся, чтобы из
«гения Игоря Северянина» выработался настоящий поэт.
Андрей Полянин
ДВУХНЁД Ё.ЛЬН Ы Й УДАЛЁЦ
Как я ни открещивался от этого наваждения, как ни протирал глаза, «поэзы» Игоря
Северянина неотступно преследуют меня.
Весьма равнодушный к футуризму, не могу пройти мимо этого футуриста.
Интересует, как никто. Полчища поэтов, — я совершенно безучастен, а этот
«двухнедельный удалец» ворожит надо мной, как очковая змея. Северянин
заинтриговал меня еще тогда, когда так упорно лез на рожон, ошарашивая критиков
вызывающими манифестами и летучками. Но век мыльных пузырей приучает к
осторожности. Да и не было смысла вмешиваться в скандал, затеянный с прозаической
целью широкого оповещения.
Северянин «делал шум», покорял мелкую прессу, подзуживал обывательское
любопытство. В его «аттракционах» буйствовала убежденная самореклама, «смелость,
берущая города». И критический Шаброль дрогнул: изумились и поощрили. Не столько
от понимания, как от трусости. «Спящие девы» из толстых журналов сделали вид, что
глаз
колесницей юного задора почтенные носители традиций.
Все это было так фальшиво, неумно и пошло, что я, при всем интересе к новому
поэту, с отвращением отвернулся от его триумфа. И только теперь, когда скандал
отгремел и битье стекол окончилось, когда Игорь Северянин показывает не только
смелость, но и задатки сильного дарования, нахожу возможным уделить этому поэту
должное внимание.
Игорь Северянин действительно стоит того, чтобы им заняться как литературным
явлением, и это совершенно вне «эго-футуризма», без всякого отношения к моде и
сезону. Футуризм оказался химерой, пуфом, а этот «ушкуйник» все больше разжигает
внимание. Есть в Северянине нечто властное, притягивающее. Это — обаяние таланта,
молодого, свежего, незаурядного, та власть, которая берет без раздумья и боя. Сколько
бы ни было плевел в этой поэтической кошнице, не оскудевает к ней внимание. Игорю
Северянину против воли прощаешь многое.
Читаю эти взбалмошные экстравагантные стихи, и где моя придирчивость, где моя
229
желчь и брезгливая гримаса? Рождается даже какое- то сочувствие к несомненному
озорству и вызову. Старая истина: «победителей не судят». А Игорь Северянин, в
самом деле, победитель, и его приход весьма знаменателен.
Никогда яркий поэтический талант не является так кстати, так во- вРемя, как на этот
раз. Уже мирно поделили дивиденд долголетних
операций символизма, и вдруг: на «пир русской поэзии» вламывается безродный
крикун и расталкивает величественных амфитрионов.
Игорь Северянин проделал свой дебют не только с апломбом, но и с размахом
подлинной силы, с темпераментом:
Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен,
Я повсесердно утвержлен.
От Баязета к Порт-Артуру Черту упорную провел.
Я покорил литературу,
Взорлил, гремящий, на престол.
Это было великолепно. Насмарку четверть века декадентских ухищрений, на слом
Эйфелеву башню «нового искусства», курам на смех трудолюбивое донкихотство:
Я, - год назад, - сказал: «я буду».
Год отсверкал, и вот - я есть.
Гордое заявление, но близкое к правде. Литература, действительно, спасовала перед
натиском буйного юнца, и в его самохвальстве отчетливо слышится сознание
превосходства, уверенность сильнейшего:
Я так устал от льстивой свиты И от мучительных похвал...