Царство. 1951 – 1954
Шрифт:
— Ты, Лазарь, сам знаешь, что такое тюрьма: по голове так дадут — все, что знаешь и не знаешь, расскажешь. Если б к врагу Яков переметнулся, зачем было его расстреливать?
— Верно! Но народ на другую сторону бежал.
— Кто бежал, кто — нет.
— В первый год около двух миллионов фашистам сдались.
— Слава богу, война кончилась! Надо, чтобы Хрущ темы репрессий не касался, а то вскочил на конек!
— Если начнут прошлое ворошить — и нам припомнят, — прищелкнул языком Лазарь Моисеевич.
— И Хрущ не в стороне стоял, — огрызнулся Молотов.
— Стоять-то стоял, а вот, лысая харя, дело так повернет, что нас с тобой крайними выставят, — сплюнул в снег Каганович. Горло у него саднило, накануне он выпил студеного молока, а
— С Ворошиловым надо подстраховаться и с Микояном потолковать.
— К Микояну не ходи, к нему Никита в день по три раза прибегает, и обедают они вместе, — предостерег Лазарь Моисеевич. — Когда Микоян говорит, Хрущ с пониманием кивает, строит заинтересованное лицо.
— Прикидывается!
— Для Микояна Никита еще не начальство, но хитрый армян на всякий случай перед Хрущем па-де-де выписывает, а тот его разными уловками приманивает. Мол, гляди, какой я, Анастас, мягкий и пушистый, как тебя уважаю!
— Микоян из старой гвардии, такой в хрущевских рядах необходим.
— А к нам Хрущев как относится? — спросил Каганович.
— Не верит. Слушает из вежливости, точно как своего ближайшего друга Булганина, а про себя думает: вы тут, пи…дите-пи…дите, а я сделаю по-своему!
— Вот мастер! Булганина закрутил, теперь армяшку обрабатывает, а мы с тобой, получается, побоку!
— Мы ему не по зубам, вот он и не надрывается, — объяснил Молотов. — Он и тебя в свое время на крючок поймал. Не ты ли Никиту на ответработу выдвинул?
— В душу пролез! — отозвался Лазарь Моисеевич и стукнул себя в грудь. — Что ни говори, он толковый и работоспособный до безобразия. Безответственности не терпит, халатности не выносит, поэтому я его и приблизил. А с кем работать, Вячеслав? Не с кем! Когда Никита в Промакадемию попал, его секретарем парторганизации выбрали. И там Хрущев коммунистов заморочил, с Маленковым знакомство свел, к Ежову подластился. Ну и я, конечно, к Никите прислушивался, что греха таить, но он и работал. Никогда глупости не предлагал, все по существу, четко, ясно. Поручишь — проверять не надо. Такие вот ценные качества, — оправдывался Лазарь Моисеевич. — А потом жена Сталина с ним в одной группе училась, только об этом говорили. Сталин Хрущевым по рассказам Нади заинтересовался, даже в гости его позвал, а как позвал, мозги у недоучки поплыли — Сталин за стол рядом с собой посадил! На следующий день Иосиф звонит: «Хватит Хрущеву учиться. Назначь его в Москве секретарем райкома!» Я и определил, сначала в Бауманский район, а потом в Краснопресненский. Получается, не только мне свинопас приглянулся! — вздохнул Казанович. — Дня не проходило, чтобы Никита у меня с докладом не появлялся. Смотрю — совсем парень свой. Тогда я его замом сделал. Мой портрет рядом со сталинским в комнате отдыха повесил. Я и купился, бдительность потерял, — признался Лазарь Моисеевич. — Когда с московского секретаря в наркомат путей сообщения переходил, Никитка по стойке смирно стоял и, прижимая руки к сердцу, божился: «Я любое ваше распоряжение, любой наказ выполню!» Я лично его на Москву рекомендовал. Так дело обстояло. Думал, шахтер покладистым вырастет, а он — нет, вообразил себя личностью!
— Ты не зацикливайся, не было бы Хрущева, был бы кто-то другой, — спокойно ответил Молотов.
— Я не зацикливаюсь.
— Лучше пусть Хрущ будет, он понятный.
— Понятный, только очень прыткий! Пошли в дом, твою Свету поздравлять, а то замерз как цуцик. Мороз-то будь здрав, а я с утра подкашливал, и шубы такой, как у тебя, у меня нет! — подковырнул друга Лазарь Моисеевич.
— Да хватит врать, шубы нет! Не любишь просто шубы. Сейчас, Лазарь, по рюмочке тяпнем, и сразу поправишься! — поднимаясь на крыльцо и громко топая, чтобы обтрусить с башмаков снег, закончил Вячеслав Михайлович.
— Посижу у тебя часок, и домой поеду, в бассейне перед сном поплаваю. А то как старпер, сижу да жру.
— А ты и есть старпер! — подмигнул Молотов, толкая входную дверь.
— Уж, не скажи,
— Как Булганин, что ли, накатил и по девочкам?
Товарищи рассмеялись.
10 января, воскресенье
Комната была маленькая, низкая, скорее не комната, а комнатушка, где умещался узкий сундук, на котором разложили видавший виды матрац, а сверху бросили такое же нищенское, куцее одеяльце. Подушки не было. Рядом, у окошечка-амбразуры, ютился фанерный столик, два табурета и буржуйка, но в комнатке было прохладно, даже холодно. Огонь в буржуйке давно погас, дрова прогорели. Женщина, вошедшая в комнату, принесла дров, сунула пару полешков в печку, где, к счастью, еще тлели угольки, нагнулась и начала дуть. И, лишь когда веселый огонек побежал по сухому дереву, задорно затрещало, запрыгало внутри пламя, потянулось по комнатке тепло, только тогда отодвинулась она от печурки и повернулась к сундуку, где закутавшись в одеяло, покойно лежала маленькая, точно ребенок, старушечка.
— Пора вставать, матушка, просыпайтеся!
Марфа заворочалась и показала лицо.
— Здравствуй, Наденька, ангела тебе хранителя!
— Как вы спали, матушка?
— Спаси Господи! — отозвалась старушка. — Во снах, милая, вся во снах! Где я только ни была, летала по белу свету, переносилась с места на место.
— Ну и ладненько, — улыбнулась Надя. — Поднимайтеся! Умыться надо, причесаться. Я вам новое одеяльце принесла, а отец Василий подушечку передал.
Здесь, на окраине Коломны, пристроил бывшую узницу местный протоирей, пристроил временно, пока не выхлопочет надлежащие документы, а без документов селить в центре боялся. Ведь если наткнется на немощную милиционер или донесут соседи, моментально выселят молитвенницу из города, а могут за бродяжничество и к ответственности притянуть. Пусть на окраине, под присмотром доверенных людей, месяцок-другой тихонечко поживет.
Марфа села на своей невзрачной постели, свесила не по возрасту крохотные ножки и развернулась к Наде. Лицо ее сияло, и то, что глаза были закрыты, делало лицо это еще более чистым, милым и непорочным.
— Давай умоемся, что ли!
— Вот водичка, я ее согрела, — Надя подставила ближе тазик с теплой водой.
Марфа поболтала в нем рукой и стала умываться, а губы ее шептали и шептали молитвы. Отмаливала она всех заблудших.
Своими маленькими ладошками Марфа аккуратно зачерпывала воду.
Надя хлопотала у печки, но втихаря посматривала на слепую женщину: «Вот же послал Бог нам благодатного человека!»
После умывания заботливо промокнула старушке личико и руки.
— Я тут сухариков ванильных принесла, с чайком покушаем.
— Давай-ка сперва помолимся, если вместе молиться, молитва вдвое крепче станет! — учила старица. — Меня на пол, Наденька, ссади, и на колени, на колени!
Надя бережно перенесла женщину-инвалида на пол, и Марфа начала громко взывать к Господу, отбивая низкие поклоны, и никого, кроме Господа Бога, для нее уже не существовало.
15 января, пятница
Екатерина Алексеевна устало смотрела в лица прибывших на совещание мужчин: бледные, жалкие, некрасивые! Один был худой и длинный, другой — чересчур полный, соседний — маленький, лысый, сидящий дальше — рыжий. Рыжих Екатерина Алексеевна не воспринимала. Тот, что примостился с противоположного края, впрочем, был ничего, с военной выправкой, голос твердый — председатель Москворецкого райисполкома. Про него болтали, что с женой не живет. Фурцева чуть дольше задержала на нем свои удивительные, с томной поволокой зеленые глаза. Остальных ей даже не хотелось разглядывать. Но кое-кто все-таки вызывал интерес. Перед совещанием кандидат в члены Президиума Центрального Комитета, Первый Секретарь Московского городского комитета партии заметила робкого белокурого юношу, который раскладывал на вытянутом столе зала заседаний карандаши и бумагу. «Новенький, — догадалась Екатерина Алексеевна, — никогда раньше его не видела».