Царство. 1951 – 1954
Шрифт:
— Я с тобой ехать не могу, я на работе.
— Тогда пока! — ответила Аня и, не оборачиваясь, шагнула в вагон.
3 июня, среда
— Не обижайся, Иваныч, с зарплаты отдам! — канючил доктор, топая за Букиным. Он пропил деньги, которые должен был передать его матери. — Отключился я, словно наваждение какое-то!
Андрей Иванович не отвечал.
— Мы с ребятами в Парке Горького застряли, не помню, как домой приполз. Это рыжий с телефонистом виноваты, они меня затащили. Сорвался с катушек!
Букин даже не смотрел в его сторону. Если
— С получки сразу мамочке твоей денежки отвезу, в самую первую очередь! Такой я мудак, Иваныч! — наивно моргал доктор.
Он недолго прослонялся, изображая раскаяние на своем помятом, красном, дурно пахнувшем лице. Отделавшись от Букина, врач забежал в медпункт и одним махом проглотил содержимое двух пузырьков медицинского спирта, слив их в эмалированную кружку. После спирта врач крякнул, пошел пятнами, потряс, как собака, брылями, вернее, обвисшими, как у бультерьера щеками и потянулся за новой порцией.
В восемь ноль пять Никита Сергеевич выезжал на работу, машины выстроились перед особняком. Жмурясь от солнца, Хрущев прошествовал к машине.
— Чего хмурый? — глядя на прикрепленного, спросил он.
— Доктор пьяный, — доложил Букин.
— Убрать! Чтоб глаза мои его не видели!
Машины, одна за другой, выезжали из ворот. Вдоль дороги до выезда на Успенское шоссе стояла охрана. Двое автоматчиков держались ближе к пожарке, с одной стороны дачного забора, а двое других — застыли рядом с деревенскими домами, и на перекрестке, под липами, выглядывала пара.
— Надо им как-то прятаться, — недовольно сказал Никита Сергеевич. — А то маячат у всех на виду, граждан оружием пугают.
4 июня, четверг
Начальник Бутырской тюрьмы вызвал заместителя.
— Сходил?
— Так точно, сходил. Товарищ Сталин…
— Подследственный Васильев! — оборвал его подполковник.
— Подследственный Васильев, — поправился заместитель, — требует бумагу, хочет писать в Центральный Комитет.
Начальник тюрьмы наморщил лоб. При поступлении у Василия Иосифовича отобрали все, включая личную одежду и обувь, выдали тюремное, неудобное и не первой свежести, такое поступило распоряжение. В камеру поместили холодную, точнее, плохо отапливаемую, самую крайнюю, без окошка, одиночную. Первое время заключенный истерил, грозился, через три дня простудился и заболел, тяжело заболел. Врачей к себе не подпускал, надрывно кашлял, повторяя: «Лучше умру!» Но когда температура шарахнула под сорок, испугался, запросил доктора и стал принимать лекарства.
— Человеки всегда геройствуют, а как до смерти доходит, никому умирать не хочется! — заключил искушенный тюремщик.
Больного отправили в тюремную больницу. Две недели его лечили, отпаивали горячими настоями, а потом, выходив, бросили в тоже холодное место. Но в понедельник поступила новая вводная, Васильева перевели в теплую пятиместную камеру, выдали одежду, которую не страшно было одеть, новехонькие, в самую пору башмаки и тюфячок, чтобы спалось удобней. Василий здорово исхудал, тюремную еду, если ее можно было называть едой, кушал плохо.
Из Бутырки ежедневно посылали на Лубянку подробные отчеты о содержании и здоровье арестанта Васильева. Генерал-лейтенант Василий Иосифович Сталин
— Он ест?
— Начал есть. Еду берем из рабочей столовой.
— Правильно, — одобрил начальник. — Баландой его больше не корми. Подселили к нему кого?
— Сразу двух, как уславливались.
— То есть в камере сидят трое?
— С ним — трое. Один бывший преподаватель с МГУ, другой машинист. Но машинист, по-моему, более смышленый, — заметил заместитель.
— Читал их бумаги, согласен. Эмгэушник совсем недоделанный. Он кем был в университете, химиком?
— Философ он. С кафедры философии.
— Значит, болтун!
— Толку от него мало. Может убрать?
— Пусть пока сидит. Ты, вот что, — начальник тюрьмы исподлобья взглянул на подчиненного, — прогулки Васильеву увеличь. Эти двое, сокамерники, пусть с ним ходят. Потом с питанием, разнообразь. Что-нибудь с офицерского стола дай.
— Сделаю.
— Камеру смотрел, как она?
— Камера хорошая, вы же знаете.
— Максимально щадящее отношение.
— Персонал к нему с уважением относится, хотя по первому времени он был дерганый.
— Посмотрел бы на тебя! — сощурился подполковник. — То все у твоих ног валялись, пятки лизали, а теперь каждый норовит сапоги вытереть! А это ведь сам Сталин! — строго взглянул начальник тюрьмы. — Знают, кто у нас сидит?
— Ну, а как же!
— Плохо.
— Мы о сыне Сталина не распространялись, но слухи, сами понимаете, слухи ползут.
— Лишних разговоров нам не надо!
— Как скрыть, ума не приложу!
— Кумекай! И вот еще что, ходи туда через день! — Подполковник расстроено покачал головой: — Вот испытание нам!
— Что ж делать! — сокрушался зам.
— Не ровен час выпустят Васильева, — доверительно сообщил начальник. — Сегодня с утра мне с самого верха звонили. Так что, делай все, чтобы смягчить сыну Сталина пребывание, чтоб нам потом не аукнулось! Книг ему дай.
— А бумагу с ручкой дать?
— Дай, пусть пишет. Все письма сюда. Свалился же на нашу голову герой, сидели бы себе тихо и сидели, так ведь нет! — тяжело вздыхал тюремщик.
5 июня, пятница
Министр внутренних дел и государственной безопасности Лаврентий Павлович Берия сидел за необъятным столом с резными панелями и витыми ножками в виде диковинных драконов и рассматривал кольцо с изумительным бриллиантом. Он то подносил камень к глазам, то удалял, то поворачивал, любуясь, как переливаются в солнечном свете драгоценные грани. Иногда бриллиант вспыхивал, завораживая искушенного ценителя. Со дня на день должно произойти особое событие, Зоя, возлюбленная Лаврентия Павловича, ждала ребенка. Берия жил с Зоей уже два года. Голубоглазая студенточка растрогала его, приручила, притянула невидимыми женскими чарами. Маршал практически отказался от прочих связей, даже перестал засматриваться на озорных малолеток. Чудные вещи творит с людьми любовь, и с самыми обычными людьми, и с повелителями!