Цена памяти
Шрифт:
Она цепляется лишь за суть.
— Великаны, — выдавливает она.
Малфой усмехается:
— Верно, великаны. Это если одним словом. — Уголки губ дёргаются. Он поднимает руку и почёсывает подбородок, а после обводит Гермиону снисходительным взглядом. — У тебя такой вид, как будто ты витаешь в фантазиях.
Гермиона вспыхивает ещё больше, пунцовое смущение заливает щёки и шею.
— Я просто очень устала.
Она хмурится; он вновь усмехается — в этот раз выходит криво и вымученно.
— Как и все мы.
Лишь
Малфой так и не сводит с неё слегка ехидного, но не колкого взгляда, и Гермиона, понимая, что он ждёт её реакции, устало откидывает голову на спинку дивана.
— Я постоянно думаю о портрете, — коротко бросает она и прикрывает глаза.
Пальцы сжимают язычок от молнии на кофте, и Гермиона дёргает его вверх-вниз. От этого движения раздаётся еле слышный скрежет. Звук врывается в сознание, помогая навести порядок в мыслях.
— Само собой ты думаешь… — едва разборчиво бормочет Малфой.
Она пропускает слова мимо ушей.
— Мы ведь догадались по поводу других крестражей. И смогли найти их, — медленно говорит она, так и не открывая глаз. Ей важно оставаться сосредоточенной, и это тяжело. — Мы сделали это, и я верю, что и с этим мы можем разобраться.
— Ты всегда веришь. — Гермиона моргает и видит, как он расправляет плечи и вдруг морщится, будто прострелило спину. — В кучу противоречащих друг другу вещей.
— О чём ты?
— Вера в лучшее. И вообще во все твои высоконравственные идеалы. — Рот Малфоя искривляется. — Эти вещи, которые продвигал Дамблдор и которые оказались полнейшей чушью, если уж быть откровенным. Мы уже обсуждали это. Не понимаю, как всё это укладывается у тебя в голове, — бормочет он.
— И почему же? Что именно тебя не устраивает?
— В теории всё это прекрасно, но на практике… — Он разводит руками и тут же сводит, будто показывая, как мало значит для него всё, о чём он говорит. — Я не верю, что это работает.
Гермиона слегка приподнимает брови.
— Ты не веришь в добро?
— Это утопия.
— Ты не веришь в правду?
— Все лгут.
— В справедливость?
— Справедливость переоценена. Не бывает совершенной справедливости.
— А что насчёт милосердия?
— Я не понимаю, о чём ты, — его голос слегка скрежещет прямо как молния на её кофте.
— А я думаю, понимаешь, — с нажимом отвечает Гермиона.
Он закатывает глаза.
— Грейнджер, я думаю, что мир жесток. Мы можем сколько угодно стараться внести свою лепту и исправить это, но факт остаётся фактом, — Малфой обводит её взглядом с головы до ног, но она смотрит лишь ему в лицо и видит, как слегка подрагивают его побелевшие губы. — За последнюю неделю погибли, возможно, десятки твоих знакомых. В прошлый раз ты плакала на этом диване из-за смертей друзей, и…
— Я не плакала!..
—
Он замолкает; его грудь яростно вздымается в такт сбившемуся дыханию.
Гермиона нервно сглатывает, пытаясь избавиться от кома в горле.
Его речь не убеждает её. Гермиона уверена, что Малфой сам выбирает эту сторону, сам отвергает принципы, которые могли бы сделать его жизнь лучше, могли бы принести ему облегчение, могли бы подарить свет.
В котором, она знает, он нуждается.
Гермиона хочет спросить его про любовь, но вместо этого, вспомнив их последний разговор, тихо и уверенно произносит:
— Но ты веришь в память.
Застыв, Малфой впитывает её слова и сотрясается так, будто они болезненно проникли под кожу.
— Пожалуй, я считаю, что помнить — это единственное, что мы на самом деле можем, — неспешно и хмуро произносит он. — Всё остальное контролируют обстоятельства.
— Обстоятельства могут повлиять и на это: человек может забыть.
Малфой, чуть прищурившись, задумывается.
— Верно. — По его лицу пробегает тень. — Но раскол сознания — это крайность. Как оценивать жизнь, когда ты забыл что-то по-настоящему важное?
— Зачем вообще оценивать жизнь?
— Не знаю, Грейнджер, — он раздражённо встряхивает головой, — но разве не этим постоянно занимаются люди? Оценивают жизнь, обстановку, события, друг друга?
— Мне кажется, у тебя какое-то очень извращённое представление, Дра…
— Перестань, — обрывает он её. — Я думаю, что вообще-то у всего есть оценка… и цена. — Он вдруг сжимает губы, превращая их в тонкую линию на сердитом лице, а после мрачнеет ещё больше и добавляет поменявшимся голосом: — И я знаю, что мне ещё придётся заплатить свою цену.
Слова тяжело повисают в воздухе, который в мгновение становится плотным и создаёт удушающее ощущение.
У Гермионы спирает дыхание.
Цена…
Конечно, цена есть у всего — это банально и избито. Каждый поступок имеет некоторый вес, который ложится на плечи или, если повезёт, укрепляет опору под ногами.
А цена памяти — цена тех воспоминаний, которые окружающие хранят о человеке или же он сам о мире вокруг, — и подавно может быть слишком большой.
Гермиона одновременно знает и не знает об этом.
Её родители.
И то, что она сделала с ними, по существу не слишком уж задумываясь о последствиях.
Всё это присутствует с ней всегда: в её голове, под кожей, на кончике языка и палочки, откуда сорвалось заклинание.