Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
— Я бы хотел уйти, — сказал я, запнувшись.
— Хотите меня оскорбить? — спросила она в ответ. — Вы будете пить чай или кофе?
— Я совсем не хочу вас оскорбить, — тихо сказал я, — но я не хотел бы стыдиться вашего сына, уже почти взрослого. Я видел, что он не спит. Его лицо было красным от гнева…
— От стыда, — сказала она решительно. — От стыда, потому что мы его застукали.
— Застукали? — спросил я непонимающе.
— Ну, он же в таком возрасте… — пояснила дама расплывчатое обвинение, выдвинутое против ребенка.
— Вы его заперли, — сказал я со злостью.
— Неважно. Так чай или кофе? Прямо сейчас вы домой не отправитесь, если, конечно, не имеете намерения унизить
— Я, пожалуй, выпью чаю.
Дама вышла. Я слышал, поскольку двери она оставила открытыми, как где-то в замке повернулся ключ. Потом всё смолкло. Дама отсутствовала долго. Я был растерян и опустошен. Ругал себя, потому что отверг естественное желание другого человека из-за своих умозрительных принципов. Я должен был сказать себе: она мне нравится. Или: она мне не нравится. А я даже не понял, какое из этих двух ощущений во мне упрочилось…
Она вернулась; вслед за ней вошел рослый красивый мальчик в матросском костюме.
— Эрлинг выпьет с нами чаю, — сказала дама.
Я протянул мальчику руку. Он отвел глаза.
Мальчик и я молча сидели за столом, пока его мать готовила чай. Но и когда мы, уже втроем, пили чай, едва ли было произнесено хоть слово.
— Эрлинг проводит вас, — сказала дама, когда я собрался уходить. Эрлинг подошел к окну и спрятался за шторой.
— Теперь вы увидели его бодрствующим, моего сына, — сказала она тихо, — и у вас нет причин стыдиться перед ним. Однако мне вы кое-что задолжали, и я вправе рассматривать вас как красивую куклу, которую даже нельзя раздеть.
Эрлинг вышел из-за шторы, открыл дверь, первым шагнул через порог. В лифте он стоял почти вплотную ко мне, и его красивые глаза искали мой взгляд. Но он ни о чем меня не спросил. Когда мы вышли на улицу, протянул мне руку, глубоко поклонился и вежливо сказал:
— Благодарю вас за то, что вы нанесли визит моей матери.
Он исчез в подъезде. Я же еще долго в нерешительности стоял на улице, думая, не попытаться ли что-то исправить… Но в конце концов медленно зашагал прочь.
Тутайн еще не вернулся домой. А когда наконец пришел, я уже спал. Он меня разбудил, чтобы рассказать обо всех прелестях прошедшего дня. Пятнадцать молодых лошадей купили они. Завтра их приведут в Халмберг — с вплетенной в гривы соломой, с подвязанными хвостами. Я, дескать, непременно должен увидеть этих животных…
— Мы трижды позавтракали и трижды поужинали, на шести разных хуторах, — сказал он.
— И небось пятнадцать раз выпили по рюмке шнапса, — вставил я.
— Ты правильно догадался, — сказал Тутайн. — На четырнадцати разных хуторах.
— И сколько же ты заработал? — спросил я.
— Это выяснится, когда лошади будут проданы, — ответил Тутайн. — А пока что барышник дал мне задаток в пятьсот крон. Ты ведь вчера сказал ему, что у меня нет собственности.
— Пятьсот крон это больше, чем двадцать пять крон, — сказал я невозмутимо.
— Да, — подтвердил Тутайн, несколько сбитый с толку.
— И чем же, собственно, ты их заработал?
— Моим даром, — ухмыльнулся он.
— Какого рода даром? — не отставал я.
— Это так просто не объяснишь, — сказал он. — Чтобы иметь дело с лошадьми, требуется врожденный талант. Торговать овцами или коровами может любой коммерсант или забойщик скота. А вот хороший барышник должен иметь сердце и талант, какими обладал Михаэль Кольхаас{343}, к тому же быть способным поднять из-за лошади бунт.
— С трудом верится, что ты все это узнал за один сегодняшний день, — сказал я.
— Ну конечно! — возмутился он. — Если ты все время меня перебиваешь, я не мог продвинуться дальше вступительных фраз…
— Больше
— Как раз это я и хочу тебе объяснить, — сказал Тутайн слегка обиженным тоном. — Мало правильно оценить лошадь; нужно еще обладать даром, позволяющим распознать любое количество однажды увиденных лошадей среди любого количества других, незнакомых. Нужно запоминать их надолго.
— А твой барышник это умеет? — спросил я.
— Он очень сильно развил в себе такое умение. Если утром к нему приведут двести лошадей и вдруг окажется, что одну из них ему показывают вторично, он тут же крикнет, что это, мол, безобразие: такую-то лошадь он уже видел.
— И ты думаешь, и он тоже думает, что ты сможешь сравняться с ним в этом? — спросил я.
— Он сегодня подвергал меня всяческим пробам, и я все выдержал, — сказал Тутайн. — Тут важен еще и нос — или, точнее, нюх. Лошади, которых хотят использовать как племенных, должны хорошо пахнуть. Это особенный, даже красивый запах. Но большинство людей вообще не способны отличить его от обычных испарений; в их представлении и пот, и моча, и лошадиный помет воняют одинаково…
— В этом он тебя тоже проверял? — спросил я.
— Да, — сказал Тутайн, — и я сразу обнаружил, что все лошади рыжей масти имеют не очень здоровый запах. — Ты не представляешь себе, как хохотал барышник, когда я это брякнул. Он смеялся и обнимал меня, целовал в щеки. Крестьянину пришлось принести шнапс прямо в конюшню, и мы выпили на брудершафт. Только когда мы выпили по три стакана подряд, мой новый брат, теперь обращающийся ко мне на «ты», объяснил, чему он так радуется. «Ты, — сказал он, проявил величайшую мудрость: это запах яичников, мой друг; видишь ли, рыжие кобылы чаще других бывают бесплодными. Такая масть встречается чаще всего. На всей Земле существовали бы одни рыжие кобылы, если бы их плодовитость не оставляла желать лучшего. И ты со своим божественным носом сразу это почуял. Из тебя получится великий знаток лошадей, несравненный барышник. Тебе бы заняться коневодством… Я понял, как только увидел тебя вчера, что ты станешь мне толковым помощником». Так он сказал.
— Я тоже нахожу твое дарование удивительным, — поддакнул я. — Но то, что барышник разглядел его в тебе, не менее удивительно.
— Оценка лошадей по внешним признакам мне пока дается с трудом, — сказал Тутайн, чтобы ослабить впечатление от моей похвалы.
— А ты хотел бы сразу стать знатоком лошадей, не имея опыта? — поддразнил его я.
— Мне еще не хватает многих навыков этого ремесла, — сказал Тутайн. — Видел бы ты, с какой ловкостью Гёста… Я имею в виду барышника… Гёста, значит… впредь я его буду так называть, привыкай… с какой ловкостью он кривыми ножничками вырезал на шкурах купленных лошадей свою монограмму. ГВ, Гёста Вогельквист. И с какой уверенностью он назначал цену! Никакие уговоры крестьянина, ни щедрое застолье не могли поколебать его мнение. Он, мол, заплатит за лошадь столько-то или вообще не станет ее покупать. И все потом признавали, что заплатил он достаточно. В двух случаях он предложил даже больше, чем требовал продавец. Он не обманщик, сказал он ошеломленному крестьянину и выложил сотню крон сверх запрошенной цены… Завтра я под наблюдением Гёсты буду продавать этих пятнадцать лошадей на рынке в Треслове{344}. Буду стоять перед животными, с кнутом в руке, как положено, в белом льняном халате, — и заниматься торговлей. Гёста, возможно, встанет рядом со мной; но вмешиваться не будет. Это последняя проба.