Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
Я ничего не ответил. (Этой долины больше не существует. Электрическая компания уррландских водопадов превратила ее в водохранилище.)
Мы зашагали дальше, вниз по долине. Дождь и туман промочили нас насквозь. Долина расширилась. Невиданное изобилие карликовых берез развелось на этой болотистой почве. Река то и дело ныряла в низины. Вереск доставал нам до пояса. Настоящие дикие заросли, обрамленные насмешничающими утесами… Мы с трудом прокладывали себе путь. Внезапно долина оборвалась. Река, разбрасывая пену, спрыгнула вниз на две или три сотни метров. Нам показалось, что под нашими ногами простирается воплощенный покой. Зеленеющие луга, будто сбрызнутые яркими цветами. Площадка, сплошь уставленная десятью или пятнадцатью хижинами. Группы низкорослых сосен, можжевельника и берез посреди сверкающей зелени. Теплый пар поднимался нам навстречу. Мы заскользили вниз по галечной осыпи, по гранитным обломкам, по травянистым кочкам, между березовыми стволами, через ручьи и лужи. Потом нашли проторенную скотиной тропу, двинулись по ней между кустарниковыми зарослями и попали в необитаемую на тот момент летнюю деревню. Она походила на многие деревни в горах. Сеть протоптанных коровьими копытами троп, которая опутывает отдельные дома, соединяя их друг с другом, после чего ее свободные концы теряются в ландшафте. Ветхие серые дома с маленькими окнами без занавесок, крыша покрыта березовой корой и кусками дерна… Мы стали бродить между хижинами, сами не понимая, что ищем, да и не желая туда вторгаться, а лишь следуя за прошлогодними запахами, и вдруг увидели — немного в стороне от других — дом, настоящий красивый дом, построенный из гранитных блоков. Удивившись,
— И ведь кто-то владеет таким домом… — сказал я завистливо.
— Мы могли бы арендовать его на зиму, — предложил Тутайн.
— Думаешь, зимой в нем не живут? — спросил я.
— Скорее всего, нет, — ответил Тутайн.
Мы еще раз обошли вокруг дома, заглянули в незанавешенные окна. Кухня, полная кастрюль, сковородок и прочей утвари — всё аккуратно расставлено по полкам. Комната с нарами для сливочного масла и сыров. Просторная горница, освещаемая тремя окнами. Большая четырехгранная, сплошь изукрашенная чугунная печка стоит на латунных ножках в углу, между стеной и выступающей дымовой трубой. Две кровати, застеленные домоткаными пестрыми коврами. Видно, что под коврами есть все, что нужно: перины и одеяла никто в долину не увозил. Стол, стулья и скамья тоже имеются, а сверх того — удивительные, на стальных рессорах, кресла-качалки, которые не просто удобны, но, если ими воспользоваться, наверняка опьяняющим образом смешивают сон и реальность. Я подумал: «Неужели крестьянин возвел это чудо только чтобы показать, что он состоятельный человек и что у его любимой, как и у него, в сундуке достаточно талеров? Не думал ли он и обо всех прекрасных, неисчерпаемых, а в браке даже и разрешенных грехах, которыми здесь можно наслаждаться, пока не достигнешь естественного дна: того полнейшего ощущения сытости, за которое не принято благодарить Господа, как благодарят Его за насущный хлеб?»
— Мне кажется, дом этот периодически посещают — по воскресеньям, а то и по будним дням, — сказал я Тутайну.
— Возможно, — ответил он.
Мы собрались в обратный путь, отыскали тропу, ведущую к долине. Под грохот мощного водопада стали спускаться по серпентину вниз. Нам повстречались крестьяне и девушки, которые первыми в этом году гнали сюда скотину: коров, коз, овец, а также лошадей. Мы четверть часа просидели на горном выступе, пока мимо нас тянулся этот длинный живой жгут. Мы здоровались с людьми и кивали животным. Узкая пешеходная тропа вдоль берега большого озера была влажной и растоптанной копытами, человеческими ногами. Раздавленные коровьи лепешки, овечьи и козьи черные катышки, яблоки лошадиного помета…
— К испражнениям животных, питающихся растениями, вполне можно притерпеться, — сказал Тутайн; и уже не старался обходить стороной грязные места.
В озере стояли три исхудавших лосося{330}: после изнурительного нереста они, вопреки всякой логике и обычной практике, провели там зиму и теперь были голоднее, чем волки в заснеженном лесу. А может, они уже успели вновь позабыть про голод…
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
О строительстве дома мы много не говорили. Подходящего места пока не нашлось. И мы все еще колебались. Наступило лето. В Ванген потянулись гости. Среди них была и вдова виноторговца — пожилая полная дама из Халмберга в Швеции{331}. Открытая, решительная женщина, сторонница разумных мер. Она давала понять, что ее сын, продолжающий дело покойного мужа, бездельник; но, к счастью, это не так скверно, как быть сыном, который еще плоше своего плохого отца… Когда кто-то сообщил ей, что мы имеем намерение обосноваться в Вангене и построить себе здесь дом, она с материнской строгостью заявила нам, что мы уже наполовину свихнулись; дескать, толика чужого разума нам не помешает. Она чувствовала себя призванной поделиться с нами этой недостающей толикой. Смысл речей, которые она обрушивала на нас на протяжении недели, сводился к следующему: такие молодые, одаренные, добропорядочные и нуждающиеся в подлинной жизни люди, как мы, должны переселиться в Халмберг. Прекрасный Халмберг, раскинувшийся у моря, защищен старинной крепостью; этот город полнится прелестными девушками, число которых летом, за счет приезжих курортников, возрастает на несколько сотен. Городской отель с капеллой, исполняющей приятную танцевальную музыку, хороший климат, покой, необходимый для работы… Город, конечно, маленький, и все-таки полный огня… — Будто нет других маленьких городов, кроме Халмберга.
Вдова победила. Мы решили покинуть Уррланд и переселиться в Халмберг. Непостижимо… Мне очень трудно написать здесь слово судьба. Но такова была наша судьба — попасть в Халмберг. Уррланд стал для нас родиной. Халмберг был местом, куда нам надлежало попасть, чтобы что-то случилось по-другому, чем могло бы случиться в Уррланде… Уррланду предстояло погибнуть. Уррланд действительно погиб. Пока мы искали в горах место для дома, в тех же горах работали инженеры-геодезисты{332}. В Осло было основано акционерное общество, члены которого намеревались отгородить водоподъемной плотиной ту самую высокогорную долину у подножия Сторскавла, заполнить долину водой, эту воду провести по семнадцатикилометровому туннелю — который они собирались построить с помощью взрывчатых веществ, а в то лето осуществляли необходимые измерения — через горный массив Ховден, около Вангена заставить ее обрушиваться из стальных труб вниз и под давлением в сто атмосфер вращать турбины. Специалисты уже подсчитали, что по завершении второго этапа строительства выигрыш составит семьсот тысяч лошадиных сил. Семьсот тысяч лошадиных сил, когда их начнут использовать, изменят ландшафт, будут стимулировать развитие местных творческих инициатив. Возникнут фабрики, гигантские машиностроительные заводы, печи для выплавки алюминия. Едкий тяжелый пар химической индустрии будет отравлять долину. Высоковольтные линии разорвут небо на лоскуты. Свободные бедняки, живущие в ветхих деревянных домах, превратятся в подневольных пролетариев, которые заплатят за преимущества ватерклозета тем, что будут терпеть еще больший гнет. Благосостояние страны, о котором все столь охотно говорят, обычно умножается только у ее богов — тех, что восседают на креслах в банковских конторах. Уррланду же предстояло в ближайшие годы погибнуть.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Осенью мы уехали. Было раннее утро, когда мы погрузили багаж в моторную лодку Сверре Олла. Чемоданы и сундуки. Рояль, упакованный, стоял на причале: он должен был последовать за нами позднее. На пароходе нам предстояло плыть до Бергена и Осло, потом — по железной дороге двигаться дальше на юг. В горах выпал первый снег. Блоскавл окрасился розовым. Фьорд лежал тихий, черный.
Накануне отъезда я сочинил прощальную фугу, словно хотел показать, что чему-то уже научился{333}. Роясь в нотных записях, я сам удивился тому, как сильно уже разветвилась моя музыкальная деятельность. Пачки бумаги с набросками и черновиками, внушительное количество готовых работ… Я научился формулировать музыкальные мысли, расширять их, переплетать. Понял логику гармонии. Проанализировал много знаменитых произведений, открыл свою любовь к Жоскену, успел осознать, что отношусь к приверженцам более старого и строгого пласта музыкальной традиции. Я овладел таким инструментом музыкального ремесла, как контрапункт.
Я научился-таки играть на рояле. Правда, на виртуозные достижения не рассчитывал: со своими огрубевшими пальцами я вряд ли имел шанс добиться совершенной исполнительской техники. Зато я усердно штамповал нотные ролики.
А Тутайн, разве не нашел и он для себя занятие? Разве не стряхнул большую часть страшного прошлого? — Он не стал знаменитым живописцем или рисовальщиком. Да и не стремился к публичному признанию. Только для себя и для меня он запечатлевал на сотнях листов переменчивый лик мира, а также людей и животных. — Когда я достаю его папки и рассматриваю, лист за листом (что, как ни странно, случается редко: могут пройти годы, прежде чем я загляну в шкаф-мавзолей, где они лежат), этот чудовищный поток видений, которые мог запечатлеть только он, — контурные линии, не хуже скульптуры передающие внешний облик какого-нибудь существа… прозрачные тела, человеческую плоть, вскрытую, как поле после вспашки, эту возвышенную реальность, увиденную необычными, сверхпроницательными глазами, с большими пропусками и особой глубиной, добавленной к повседневному взгляду, — меня всякий раз огорчает мысль, что Тутайн так и остался в безвестности. Простого объяснения для этого факта у меня нет. Ведь нельзя сказать, что Тутайну не хватало таланта, работоспособности, желания рисовать или писать красками. Да он и славу отнюдь не презирал. Он пренебрегал ею, когда речь шла о нем самом. Для себя он славы не хотел. Противился любому шагу, который мог бы привести к публичному признанию его работ. Он хотел только моей славы, а не своей; хотя добиться славы для него нам было бы проще и она оказалась бы более безупречной, чем моя. Непостижимо… Я вот все думаю; каким же красивым он тогда был, каким одержимым и пламенным! Как полнился неподкупной правдой! Что за человек — неисчерпаемый и всегда готовый открыться для меня, без всяких задних мыслей! Только об одном он умалчивал: что сам и был той Неизбежностью, которая возвышает и поэтапно изничтожает всех нас… Он предпочитал молча улыбаться, даже когда собственная душа сдирала с него кожу. (Несмотря на замечательную готовку Стины, мы оба еще больше отощали. Огонь наших чресл угас; но стремление работать средствами духа над сооружением Вавилонской башни человечности разгорелось жарким честолюбивым огнем.) — Все это случилось в Уррланде. И Уррланд стал нашей родиной. Землей, которая сделалась для нас школой{334}.
Не только к усердию подталкивала нас эта родина; не только за то, что достигли зрелости, должны мы ее благодарить. Она и сама, в своей неприступности, была великим многообразием, независимо от того, замечали ли мы это. Люди, которых она вырастила, — никто из них не приходился нам родственником, никто не стал для нас кровно близким, — представляли собой, со всеми их достоинствами и недостатками, кусок мироздания; и они были не лучше, чем в любом другом месте. Но они составляли часть гор, дающих только скудное пропитание. Они не чувствовали себя единственными господами. Рядом с ними и животные занимали свое особое место. Красивые северные олени, своенравные лососи, белки, ласки, снежные куропатки, зайцы, пикша на глубине, треска и камбала в верхних зонах фьорда. Даже домашние животные были красивой и осмысленной частью этого мира. Смерть стояла повсюду. Но и древние местные боги еще жили: подземные обитатели, тролли и их соблазнительные обнаженные подруги, так любившие нежиться в речных гротах или сидеть в расселинах скал. Те существа, по большей части незримые, которые уже достигли весьма преклонного возраста; однако они не жили от вечности и до вечности, их власть была велика, но не безгранична: они теряли силу и умалялись, как только переступали границы своего тесного царства. Человек мог их перехитрить, застигнуть врасплох, ранить: они нередко становились беззащитными жертвами человеческого коварства и, чтобы отмстить, обращались за помощью к животным или бесплотным духам. Эти божества, как и их более известные родственники с Олимпа, имели странные склонности и по ночам спали среди коров, овец, лошадей, завязывали с животными дружбу и помогали им, а взамен украдкой получали то или иное удовольствие. Редко случалось, чтобы они полюбили какого-нибудь человека. — Здесь, в Уррланде, они пока еще были реальными, потому что для них хватало пустынных мест. Здесь земной мир являл свою полную меру, и здесь я впервые осознал эту целостность.
Я пережил один день, когда целиком оказался во власти страха, мучившего человечество в ранние эпохи, когда противостоял самому Духу Природы, хотя и не распознал его. Когда на меня навалилась беда — я потерял Тутайна, — но потом произошло чудо, и он вернулся. — Он еще до полудня выплыл на маленькой лодке во фьорд, чтобы порисовать. К обеду прибыл на своей моторке доктор Сен-Мишель. Мы сели за стол без Тутайна. (Так иногда случалось — что он во время трапез отсутствовал.) Когда мы, насытившись, вышли на террасу, залитую осенним солнцем (Элленд тоже присоединился к нам), мне показалось, что серо-мерцающая дымчатая завеса, внезапно упав сверху, превратила солнечный свет из золотого в серебряный. Изменение было столь незначительным, что я был склонен принять его за обман зрения. Тут я увидел, как по ту сторону фьорда, высоко на склоне горы, Олений водопад (это не настоящее имя; настоящее я забыл и назвал его сейчас в честь животных, которые часто, словно миниатюрные точки, двигались длинной вереницей там наверху)… — как водопад, вместо того чтобы единой белой струей проливаться вниз на тысячу метров, вдруг устремился вертикально вверх, в небо. Да, он падал, избавившись от всякой силы тяжести, в пространство неба, в Бездонное{335}. Я не поверил своим глазам. Но рот мой уже кричал. Я показал пальцем вверх. Мой разум подсчитал, что сейчас каждую секунду в небо изливается два кубических метра воды. Без сомнения, другие тоже это увидели — доктор Сен-Мишель и Элленд. Поскольку же теперь они тоже это увидели и подтвердили словами, появился страх — страх перед сверхъестественным, перед злым роком. Глаза выискивали что-то в пространстве. Взгляд мой опустился к фьорду. Со стороны Фретхейма фьорд разбухал. Вода там уже поднялась на несколько метров. Это можно было четко определить, взглянув на предгорья Ховдена. Однако вода еще и потеряла присущий ей цвет. Свет и черные тени с ее поверхности исчезли; вместо них показалась клокочущая серая масса, не сильно отличающаяся по виду от тяжело нагруженной грозовой тучи. Но эта новая, серая, лишенная света вода была подогнана к очертаниям фьорда. Фронт неизвестной материи катился к Вангену. Страх, удивление даже не успели развернуться. Уже в следующую секунду все листья с деревьев парка были сорваны. С крыши падала черепица. Доктор Сен-Мишель крепко ухватился за перила террасы. Элленд сперва вжался в дверной проем; потом я получил от него тычок и вместе с ним заскочил в переднюю. Теперь мы услышали, как кряхтит дом. Он дрожал и шатался. Поток фьорда приблизился к нам вплотную. Мы увидели или поняли, что это вода, невообразимыми силами воздуха всосанная вверх, как прежде — водопад. Теперь и доктор Сен-Мишель бросился в дом. Он больше не мог удерживаться на террасе. Шум вокруг нас был настолько велик, что деталей происходящего мы не улавливали. Мы не знали, разбилось ли что-то, перевернулось ли. Все перекрывал чудовищный барабанный громоподобный шум, почти однотонный по силе. Мы захлопнули дверь.
— Моя лодка! — крикнул доктор Сен-Мишель, когда мы еще стояли в передней (приходилось кричать, чтобы твои слова поняли). — Лодка разбилась!
Он добился, чтобы мы вслед за ним выскочили из дома. Мы с трудом пробились через штормовой вихрь в парке и спустились к гранитному молу. Прежде я никогда не думал, что воздух может быть таким плотным. Он, как твердый предмет, болезненно ударял по незащищенной коже. Распахивал на нас куртки, рывком расстегивал пуговицы. (Мы продвигались вперед от дерева к дереву, хватаясь за стволы.) Лодке, конечно, грозила опасность; но тросы еще не порвались. Главное было не допустить, чтобы она ударялась о мол. Как ни странно, нам это удалось. Я уже не помню, что конкретно мы делали. Мы промокли насквозь от хлещущих волн. Вероятно, к тому моменту природное бедствие начало стихать. Фьорд еще клокотал и пенился. Однако обратный путь оказался гораздо более легким.