Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
— Если бы я выехал на час позже, я бы — посреди фьорда — не пережил такого, — сказал доктор Сен-Мишель.
И только в этот момент (во всяком случае, так подсказывает мне память) я вспомнил о Тутайне: что как раз его-то, возможно, ураган застиг на фьорде. Страх тотчас сдавил мне горло; но я пока еще не утратил контроля над собой. Буря полностью улеглась. На холме Ryddjakjyrka самые большие березы были вырваны с корнями и отброшены далеко в сторону. По поверхности фьорда плавали деревья, кусты, одна корова и одна овца. Ванген особо не пострадал, потому что черные предгорья направляли воздушные вихревые потоки вверх. В середине дня я уже сидел в своем «зале» и раскладывал пасьянс, чтобы справиться с охватившим меня жутким беспокойством. Я больше ни на что не надеялся; но все еще хотел надеяться. Когда уже вечерело, когда фьорд и горы расцветились розовато-золотистыми бликами, прибыли лодки из Ундредала. Вновь прибывшие искали трупы двух человек, которые, как они полагали, погибли. Пустую лодку, где сидели эти двое, уже нашли. — Сдерживаться долее я не мог. Я поделился с Эллендом своим опасением, что и Тутайн, возможно, погиб. Хозяин отеля стал обходить Ванген, чтобы собрать
— Если ваш друг был на фьорде, с ним уже все кончено. Если же ему повезло и он в тот момент оказался на берегу, он объявится сам.
— Его лодка могла разбиться о камни, — пробормотал я.
— Тогда он найдет возможность добраться до дому, — сказал доктор Сен-Мишель.
Я привел еще какой-то аргумент.
— В любом случае я не хочу заниматься поисками трупа, — сказал доктор.
Когда мы с Эллендом уже решили, что самое целесообразное — воспользоваться услугами платного лодочника, дверь вдруг раскрылась и вошел Тутайн. Он очень удивился, увидев нашу реакцию; он вообще не знал, что здесь пронесся ураган. Он все это время сидел где-то в защищенном от любых ветров месте. Над его головой взмыл в небо Олений водопад; но он этого не знал, он этого не заметил. Он сидел в какой-то расщелине, наблюдая за пасущимися овцами и козами. Даже лодка его не разбилась. Я смотрел на него как на воскресшего из мертвых. Он же не мог этого понять.
Ноты. {336}
Мне встречались люди, которые рассказывали, что им доводилось видеть ангелов. Ангелы это не какие-то бессмертные и всемогущие существа, они не слуги и не посланцы, у них нет крыльев, и они не живут на небе: это дриады или юноши, чьи жилища — источники — люди завалили камнями или засыпали землей; это охранители диких стад (стад животных, чьи кости давно истлели) — пастыри, которые прибились к людям, потому что хотели жить и дальше; хотя места, где они прежде укрывались, были расчищены под пашню, опустошены или тайком разграблены этими самыми людьми.
Май{337}
Ангелы — мужчины, и они трусливей, чем подземные жители. Может, они красивы, как нимфы и как Адонисов род проворных божеств водных источников и деревьев{338}. Ангелы хотят склонить людей к добру, но результат их воздействия — пустота, борения духа. Тщетность. Для добра нет места в Природе. — А мой Противник, кто он? Я его видел однажды. Это все, что я о нем знаю. Я не знаю ни его намерений, ни отпущенной ему длительности. Где границы его царства, где кончается его власть? Или он живет в моей тени?
Странные мысли овладевают мною. Я чувствую, как ко мне подступают духи одиночества. Они уже не боятся моего дома. Порой, когда я возвращаюсь издалека, мне кажется, я нюхом чую: некоторые из них сидели на гробе Тутайна и вскочили, не очень-то и испугавшись, только заслышав приближающийся цокот лошадиных копыт и мои шаги перед дверью. А ведь шаги человека, даже мои шаги, отнимают у них покой. Они впечатлительны. — Поначалу, когда Тутайн и я только прибыли на этот остров, мы думали: здесь так много ветра и трезвой повседневности, так мало преступлений и исступления, так много расчетливого земледелия и мыслей о прогрессе, дорог и прореженных лесов, и кладбищ, похожих на ухоженные огороды (а дикого зверья почти не осталось, и совсем нет зловещих мельниц и бездонно-глубоких вод), что короли многих здешних мест — незримые — наверняка давно вымерли. — Но потом они прониклись к нам доверием и перестали нас избегать. Тутайн первым ощутил их присутствие. Позже один из них, грубиян, показался нашей кобыле; она задрожала от ужаса и не хотела двигаться дальше, пока я не обхватил руками ее голову и не встал между нею и этим духом{339}. На пути к нашему дому, рядом с источником-лужицей между утесов, прозрачные имели одно из своих прибежищ. А еще — в ольховых зарослях, где во влажном прибрежном гумусе растет камыш. Это место как бы вне обычного ландшафта. И — в лесу возле камня, непосредственно рядом с просекой: я всегда там прохожу с беспокойством, с безымянным ожиданием. Прежде я испытывал в этих местах страх. Теперь со страхом покончено. Я ведь не увижу ни одного из подземных жителей, как их здесь называют. Я буду и впредь проходить сквозь эти образы, как хожу, оттесняя воздух. Но их незримые руки хватают меня за сердце. Они тоже протискиваются сквозь меня. Так они дают о себе знать. Я понимаю, что между ними и мною не может завязаться никаких отношений. Я никогда не узнаю, красивые они или уродливые. Я ничего не узнаю об их сущности. Мое чувственное восприятие притуплено. Лошадь же и собака говорить не могут. Но я понимаю: эти — наши ближайшие соседи, хозяева земли, которую мы взяли в пользование, — довольны нами. Или, по крайней мере, относятся к нам снисходительно. Кобыла больше не пугается, столкнувшись с ними. Иногда они собираются в конюшне и обращаются к ней с добрыми словами, дают ей всяческие наставления. Я не слышу их голосов. — Я обременен своим Противником.
Иногда я думаю, что это зримый облик моей смерти. Он не требует от меня оправданий, он по частям забирает мою силу, мою память, смысл моего уже-бывшего; и я обороняюсь
Он давно уже не говорил со мной. Давно не бил меня по голове немилосердными кулаками. Но он наверняка вернется, потому что мне предстоит умирать по частям…
Нескончаемый дождь прогнал мороз и снег. Небесная вода мало-помалу потеплела и размягчила холод, который еще оставался в земле. Опять очнулось произрастание. Из глубины тянется оно к блеклому небу; но небо возвещает только о страхе и меланхолии, сопряженных с зачатием, а не о всеобщей радости. Странно, что спаривающиеся птицы почти не осознают эту смутную печаль. Они щебечут, забыв об окружающем мире, бьют крыльями в ожидании самого насыщенного жизнью мгновения. А дальше в них думает уже само зачатие: закон, который требует от самок яиц и от каждого — заботы о собственном хозяйстве… Детеныши косулей пережили последний снегопад. Но некоторые, с удивленными глазами, все же умерли из-за него. И их матери с тревогой и болью носили под собой переполненное, чуть не лопающееся вымя. Первый выводок зайцев погиб. (Для всех новорождённых, которые умерли в эту пору, яркое северное сияние имело неотвратимую значимость. Оно означало холод. Всегда означает холод. Холод — родич Косаря-Смерти, приходится ему братом. А вот Сон — не брат им обоим. Ибо полнится сновидениями.) Однако лягушки — в освободившихся от льда лужах — вынырнули на поверхность, и радуются, и мечут икру. Зелень трав, зелень кустов уже ничем не сдержать, она растекается по земле; только большие деревья еще упорствуют, но через считаные дни и они преобразятся. А тем временем происходит то, что моим глазам представляется чудом: умножаются разбойничьи набеги всех живых существ на наиболее слабых из них, которых тут же съедают. Многих лягушек тоже съедают. Быть более слабым — это не вина. Это судьба. Боль испарениями поднимается в пряный весенний воздух. Теплые струи воздуха обретают неприятный привкус. Все так, как оно есть. И это ужасно. Слепые благодарят за это Бога. А отщепенцы не благодарят. Они проживают свою беспорядочную жизнь, никого не благодаря. Моя жизнь лишена надежды на Бога. Это тяжело, но не невозможно — быть до такой степени одиноким. До такой степени одиноким — навсегда. И — исполненным ответственности. И — безутешно-бессильным.
Я недавно опять бросился на шею кобыле, плача от неизбывной печали. И, выплакавшись, почувствовал, как ожила под пеплом прошедших дней любовь к этому существу, к теплой крови, скрытой в царственном облике, под мягкой гнедой шкурой: к моей лошади, моему последнему другу.
Пудель, Эли, был собакой Тутайна. Он был, конечно, нашей общей собакой, но спал возле кровати Тутайна, а значит, был все-таки его собакой. Привязанной к нему больше, чем ко мне. Теперь Эли постарел, он много думает о Тутайне: что тот ушел из дому и не вернулся. Эли старый, и скоро он покинет меня. Он больше не бегает за суками. Его глаза смотрят мутным взглядом, а иногда не смотрят вообще. Эли никогда не ложится на гроб. Я думаю, он не знает, что внутри лежит тело Тутайна. Он кое-что видел, но не понял этого: не понял, что труп запаян в медную оболочку. Он думает, Тутайн ушел и не вернулся. Я буду плакать, когда Эли умрет. Эли часто рассказывает мне о Тутайне. Эли спит теперь рядом с моей кроватью. Он спрашивает меня: где Тутайн? И я отвечаю ему: в прошлом. Там же, где и твоя страсть к сукам. Где будут все наши мысли и переживания, после того как время станет для нас разреженным. — Глаза Эли совсем ослепли от горя.
Илок, кобыла, младше, чем он. Два года назад она родила первого жеребенка, год назад — второго. В этом году осталась яловой. Илок родилась в той конюшне, где живет и сейчас. Она родилась у нас. Тутайн знал ее жеребенком. Я же ее вырастил, как принято говорить. Она красивая лошадь. И такая добрая, как ни одно другое существо на этом острове. Она много думает, и подземные жители время от времени рассказывают ей разные вещи.
Когда ей исполнилось два года, я отвез ее на выставку, и господа крестьяне и специалисты, после того как долго рассматривали Илок, вручили ей вторую премию, написав в дипломе: «Маленькая, но красивая молодая кобыла соразмерной высоты и ширины, с равномерным шагом и пропорциональными ногами. — Общая оценка: очень хорошая». Все правильно: Илок малорослая, если сравнить ее с другими родственными ей лошадьми, потомками тарпана, или дикой лошади, которую здесь называют бельгийской. Она не степная лошадь, она — холодных кровей, как здесь почему-то принято говорить. Она полнится тенями, словно роща. И она приятна, как приятна зимой жарко натопленная комната. Когда я еду в повозке, встречные прохожие нередко поддразнивают меня: почему, дескать, я не заведу себе более благородную лошадь, как они выражаются, — полукровку или даже английскую чистокровную кобылу?.. Но ведь у такой кобылы мысли по глазам не прочитаешь, ее отрешенный взгляд кажется далеким и диким… Конечно, существуют более быстрые лошади, чем моя Илок, ничего другого эти ротозеи и не хотят выразить своей дурацкой шуткой. Они просто завидуют, что у меня самая красивая лесная лошадь, и думают, их зависть будет выглядеть естественнее, если смешать ее с насмешкой.
Но я никогда не продам Илок. Я даже жалею, что в свое время продал ее мать. Хотя это получилось как бы само собой. И Тутайн мне так посоветовал, когда родилась Илок и стало понятно, что из нее получится роскошная лошадь. Потом Тутайн умер. А Илок приросла к моему сердцу. Она человечнее, чем ее мать, которая была неутомимой роженицей, год за годом беременела, в должный срок выталкивала через половые губы великолепных существ и выкармливала их, пока они не взрослели и материнская любовь к ним не иссякала. Я восхищался ею; но именно Илок завоевала мое сердце. Илок утешала меня взглядом, когда одиночество, как ужасная гора, нарастало вокруг. Илок разговаривала со мной.