Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
— Через три недели он уже не будет новичком, — ответил барышник. — У него острый глаз, этого достаточно. Всему прочему он научится у меня, ежели захочет. Мне нужен молодой помощник. Я старею. Колесить по сельским дорогам в любую погоду… мне больше не по нутру, да и здоровью вредит.
— Мы с ним договорились, — повторил Тутайн.
— Вполне, — подтвердил барышник. — Прибыль будем делить пополам.
— А убытки? — с беспокойством спросил я.
— На них я готов в течение первого года закрывать глаза, — сказал торговец.
— Мы потом ближе познакомимся друг с другом, — сказал Тутайн, желая настроить меня на более мирный лад.
— У Тутайна нет собственности, — сказал я, чтобы отпугнуть барышника.
— Кто начинает иначе, ничего
В тот вечер я никак не мог развеселиться. Барышник предложил отметить мой успех за его счет. Тутайн нашептывал мне в ухо какие-то комплименты. К нашему столику подходили незнакомые люди и спрашивали у меня то одно, то другое. Пришел и хозяин отеля, сопровождаемый двумя кельнерами: он обрушил на меня целый шквал льстивых слов. Потом собственноручно расстелил белую скатерть, а его свита, в соответствии с договоренностью, принялась накрывать стол. Для барышника принесли третий прибор. По его требованию нам подали и насыщенное бургундское вино.
Потом на подиуме, почти незамеченные расшумевшимися посетителями, появились музыканты капеллы. Четыре дамы, все как одна в красных брюках, серых жакетах и белых блузках. Они настроили инструменты и нерешительно начали играть. Им понадобилось больше времени, чем мне, чтобы побороть смущение. Но наконец тяжелая дымка, которую, как казалось, оставила моя музыка, рассеялась. Пианистка теперь решилась жестче ударять по клавишам, скрипка стала ясной, чистой и разговорчивой, музыка заполыхала радостным огнем. Я с облегчением вздохнул. Полиритмия этой отлично сделанной джазовой композиции овладела моими мыслями. Я восхищался исполнительским мастерством музицирующих дам. В конце я открыто выразил им свое уважение, громко захлопав в ладоши. Публика последовала моему примеру. На протяжении вечера я все отчетливее осознавал, к собственному стыду, сколь велики профессиональные навыки и прочие достоинства этих исполнительниц. У них большой и разнообразный репертуар. Каждая дама должна уметь играть как минимум на двух разных инструментах. Пианистка не только порой садилась к фисгармонии, но и виртуозно играла на гармони. Скрипачка дула в кларнет, третья исполнительница периодически меняла виолончель на саксофон, четвертая обслуживала ударные, играла на трубе, фаготе и саксофоне-пикколо. А ведь от каждой из них еще требуют, чтобы у нее было красивое лицо, крепкие груди, круглящиеся под блузкой, складная фигура, прямая осанка. И неизменная накрашенная улыбка, даже когда тело кровоточит.
Тутайну не так-то быстро удалось отделаться от барышника. Они о чем-то договаривались; было уже поздно, когда мы отправились домой.
На следующее утро Тутайн обстоятельно попрощался со мной. Он хотел поездить с барышником по окрестностям города. Я пожелал ему удачи, еще два-три раза потянулся в постели и привел себя в порядок как раз к тому моменту, когда мне пришлось принять некую даму, неожиданно позвонившую в дверь. Она представилась как дочь адмирала такого-то и супруга морского офицера, командующего миноносцем. Намерение дамы состояло в том, чтобы — поскольку накануне ее восхитила моя игра — пригласить меня на ближайший вечер в гости.
«На чашечку чаю», — как она вполне откровенно выразилась, то есть уже после ужина: дескать, в этот час ее дети лежат в постелях, в доме тихо, и свет лампы особенно приятен… Я согласился, записал ее имя и адрес, поблагодарил, и дама поспешила удалиться.
«Странно…» — мелькнуло у меня в голове; но больше я об этом не думал.
Тутайн все не возвращался. Ближе к вечеру я написал ему записку: что, мол, собираюсь в гости и вернусь поздно.
В надлежащее время я вышел из дома, прогулялся по вечерним, скудно освещенным улицам. Ровно в девять часов я стоял перед внушительным четырехэтажным доходным домом. Фешенебельное здание, совершенно новое… Цокольный этаж — из тяжелых гранитных блоков; на первом этаже выходящие на улицу окна забраны тяжелыми чугунными решетками… Входная дверь оказалась незапертой. В вестибюле, облицованном эландским известняком{342},
Мы сели, и я еще раз, теперь чуть больше сосредоточившись, произнес приветствие.
— Вы наверняка не верите, что я замужем, — предположила она.
— Почему же, верю, — честно сказал я; мне и в голову не пришло, что может быть по-другому.
Но она все-таки хотела мне это доказать. Сказала, что я непременно должен увидеть ее сыновей. Одному восемь лет, другому тринадцать.
— Но я, тем не менее, еще молода: ведь родила старшего семнадцатилетней. — Она засмеялась. — Кто легко разгорается, с делом быстро справляется…
Мы покинули будуар, прошли по коридору. Одна дверь бесшумно открылась. Дама быстро щелкнула выключателем. Вдоль длинной стены стояли две кровати. В кроватях лежали мальчики. Оба с закрытыми глазами.
— Они спят, — торжествующе сказала дама.
Но я видел, что лицо старшего густо покраснело, от смущения или от злости, и что сон его наверняка притворный.
Мы выскользнули из спальни. Мать снаружи заперла дверь.
— На всякий случай, — сказала она. — Тринадцатилетнему мальчишке нельзя доверять.
Тут я почувствовал себя неловко.
Когда мы вернулись в будуар дамы и приглушенный свет погрузил мебель, картины и ковры в состояние красновато-золотистого покоя, я тоже успокоился. Дама, не привлекая к себе внимания, сновала по комнате. Что-то делала в углу, отвернувшись от света. Внезапно раздался щелчок, она быстро подошла к столу с открытой бутылкой шампанского, наполнила два бокала и сказала:
— К бутербродам мы выпьем шампанского, я так люблю.
Она села на софу, попросила меня придвинуться с моим стулом поближе, чокнулась со мной и положила мне на тарелку сэндвичи. Сама она ела мало. Худыми бледными руками держала нож и вилку и разрезала хлеб на кусочки. Сквозь тонкую кожу просвечивали голубые вены.
На ней было облегающее платье черного шелка, без цветных украшений. Мы выпили по второму бокалу. Ее голос немножко дрожал, когда она мне сказала:
— Я могу вам предложить нечто лучшее, нежели заурядное лицо…
Я ее не понял. И она, конечно, догадалась об этом.
— Дайте руку, — сказала почти сердито; и взяла мою руку, и провела ею по своей груди.
— Ну, сожмите же! — сказала, ничего больше не обдумывая. — Мне важно ваше суждение.
Но я уронил руку и уставился в пространство перед собой.
Она без спешки поднялась, шагнула к стенному шкафу, налила себе рюмку коньяку и выпила.
— Дайте, пожалуйста, и мне, — сказал я, чтобы сказать хоть что-то.
— Это вы могли бы сказать тремя минутами раньше, — невозмутимо проронила она. Потом все-таки подошла, налила мне.
— Ведь правда, мои мальчики красивые и здоровые?
— Да, конечно, — пробормотал я.
— Так значит, вы видели, на что я способна… — Она замолчала. Мысленно подбирала слова. — Вы дурак… или просто слишком застенчивы? — спросила неожиданно.