Человечье мясо
Шрифт:
Она неподвижно стояла, устремив на мужа длинные лодочки сощуренных глаз.
– А?..
– сказал я.
– Вы уже вернулись? Ну, как дела? Да, я все хотел спросить, на помойку так и не сходили?
– Дела ничего, - проворчал он.
– А на помойку как же я пойду, когда вы ее скрываете.
– Что вы?!
– воскликнул я, - пожалуйста! Я только сам не могу вас проводить. Я объясню вам, и вы сходите.
– Правда?
– заинтересовался он.
– А ну-ка, растолкуйте. Я объяснял ему, как найти помойку, чертил план города на папиросной коробке, он переспрашивал, водил пальцем но чертежу, затем, повторив маршрут, подмигнул
– Шура, - тихо сказал я, - не обращайте внимания. Все пройдет, все будет хорошо. Не надо, милая.
– Да, да, - быстро ответила она, - все будет хорошо. Скажите, Владимир Владимирович, когда человек что-нибудь делает, что он должен слушать - голос рассудка или голос сердца?
– Голос грядущего, - сказал я.
– Когда я думаю о своих поступках, в моем воображении встают дети, и я стараюсь ответить так, чтобы их жизнь была счастливее нашей жизни.
– У вас детей нет и у меня нет, - тихо сказала она, - может быть, если бы у меня были дети, мне легче было бы думать о будущем. Почему я так несчастлива, Вол.., Владимир Владимирович?
– У меня будет дочь. Обязательно будет дочь, - воскликнул я, - она будет исполнением моих несбывшихся надежд, неисполненных желаний, незавершенных замыслов. Наши дети - это не только не пережитое нами будущее, но исправление ошибок нашего прошлого!
– Голос рассудка, голос сердца...- опустив голову, тихо сказала она. Говорят, что золотой век уже был. Тогда нам больше нечего делать. И нашим детям нечего делать. Скажите, Володя, прошел ли уже золотой век? Будет ли еще золотой век?
Я молчал. Я знал теперь, что в государстве мужа этой женщины, если я смогу что-либо сделать, то лишь сделать тайно. Я спрашивал се:
– Я ничего удивительного не говорил в бреду, что бы вас удивило?
– Нет, - отвечала она, подумав.
– Вы ничего удивительного не говорили. Что-то об аморфности позитивной части программы и о шестой социальной формации.
– А-а-а...
– сказал я. Я молчал.
Я не хотел раскрыть ей тайну золотого века.
– Почему вы молчите?
– спросила она и тихо добавила: - Мой муж недоволен тем, что я так часто бываю у вас.
Гремя ведром, в комнату влетел муж.
– Какие там помои?!
– кричал он.
– Нешто это помои! Две дохлые крысы. А еще чего? Лампочка электрическая 25 свечей, разбитая, горло от бутылки из-под портвейна № 18, да тряпки разных цветов? Нешто это годится на корм животной? Таскался, как дурак, только. Навалил тут с три короба: "Помои, помои!" И тебе рыбья чешуя, и студень, и то, и это, и пятое-десятое. А на деле-то, кроме двух дохлых крыс, пшик один оказался. Помои! Небось, пока я там по помойкам ползал, они здесь тары-бары, шуры-муры, тете-мете, фигли-мигли, совсем другим делом занимались. Муж по помойкам ползает, всякую копейку в дом тащит, а она тут цельный день с чужими мужиками шляется?!
– Послушайте, - сказал я, - если мое присутствие хоть в какой-то мере вам неудобно, то я сейчас же уйду. Я не привык быть в тягость кому бы то ни...
– Товарищ Ермилов!
– воскликнула она и, вспыхнув, обернулась к мужу: Как тебе не стыдно?! Больной человек, лауреат Сталинской премии, награжденный правительством медалью за оборону Москвы, которую он, не щадя своей крови, оборонял в Куйбышеве, где он был всю войну! Как ты, советский человек, в эпоху, когда мы не сегодня-завтра
– А чего я позволяю?
– отступал несколько опешивший муж.
– Я говорю, ничего там нету на помойке толкового. Иди, проверь сама, если не веришь.
Милая молодая женщина уголком губ улыбнулась мне и, обернувшись разгневанным лицом к смешанному с грязью супругу, возмущенно воскликнула:
– Мне стыдно за тебя перед членом Президиума Союза советских писателей!!
– И вышла из комнаты.
– Ох, уж эти мне бабы, - почесав под мышкой, со вздохом сказал муж. Как шлея под хвост попадет... Чего это с ней? Как живем мы вместе, такого не было. Положите вы на это дело с прибором, товарищ Ермилов. Ничего, пришабрится.
* Дальше три слова неразборчиво.
Глава XVI
По утрам я вставал с постели и, поддерживаемый под руку моим новым другом, выходил на балкон. Она срывала лучший цветок (цветы росли в ящиках, подвешенных к перилам балкона) и с грустной улыбкой дарила его мне.
Над необъятной просыпающейся столицей медленно плыли облака, растворяя в крепкой синеве неба багровые подтеки впитанной за ночь крови. Грохот громадного города, хрустящего суставами, ворочающегося и зевающего спросонья, давил писки зарезанных, пытаемых, задушенных, изнасилованных и растерзанных, прописанных и непрописанных в ней жителей.
– Ах, если бы можно было прожить так жизнь, - едва слышно сказала она, - в этой тихой свежести августовского утра, рядом с человеком, которому веришь, которого ценишь. Скажите, Владимир Владимирович, счастье в этом?
– Нет, - сказал я.
– Счастье не в этом.
Я боялся за эту женщину, ничего не подозревая жившую рядом с моей тайной, которая в любое мгновение могла, взорвавшись, погубить ее.
Я молчал. Моя жизнь была посвящена подвигу. Я знал, что могу погибнуть в любое мгновение. Смысл моей жизни был в том, чтобы погибнуть, принеся людям больше счастья. Больше счастья людям золотого века. Я ничего не сказал ей о тайне человеческого счастья. Я сжал зубы, как сжимают предохранитель на пистолете.
– Почему вы молчите?
– спросила она.
– Владимир Владимирович, скажите мне, почему я так несчастлива?
– В глазах ее стояли слезы.
– Вы знаете, как Фауст прочел первый стих Евангелия от Иоанна? спросил я.
– Вначале было дело. Счастье нельзя получить ни по наследству, ни в дар, ни в магазине за деньги. Его можно только сделать. Главным образом, самому, не особенно рассчитывая на помощь соседей. А вы? Вы ничего не делаете, милый мой друг, не только для обретения счастья, но даже для получения удовольствия.
– Я ничего не умею делать, - сказала она.
– А что вы хотите делать?
Она молчала.
– Вероятно, раньше, чем что-то делать, нужно знать, для чего собираешься это делать. Счастье, счастье... что вы видите, говоря это слово?
– Что я вижу?
– удивленно переспросила она.
– Конечно, я вижу коммунистическое общество, которое мы строим. А что?
– А-а-а, - сказал я, с солидностью кивнув головой, - о чем же вам тогда беспокоиться, если у вас такое ясное представление об этом предмете? Тогда вы должны немедленно включиться в общую работу по построению этого общества. Например, штопать носки мужу или делать то, чему вас учили в каком-то институте, и дело в шляпе.