Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Мораль для строителей домов. — Когда дом построен, надо убрать строительные леса.
На лад Софокла. — Кто больше греков доливал воды в вино! Соединять трезвость с грацией — это была привилегия афинской знати во времена Софокла и после него. Попробуй делать так же, кто может! В жизни и в творчестве!
Героизм. — Героизм состоит в том, чтобы совершать великие дела (или величественно отказываться от чего-нибудь), не чувствуя, что соревнуешься с другими, перед другими. Куда бы ни пошёл герой, его всегда окружает глушь и священно-закрытая пограничная область.
Двойничество
Снисходительная приветливость мудрого. — В общении с другими людьми мудрый невольно проявляет снисходительную приветливость, словно князь, и весьма склонен обходиться с ними совершенно одинаково, не глядя на все различия в их способностях, положении и воспитанности: а люди, заметив это, очень обижаются на него.
Золото. — Всё, что золото, не блестит. Самые благородные металлы испускают мягкое сияние.
Колесо и тормоз. — У колеса и у тормоза задачи разные, но одна всё-таки общая — делать друг другу больно.
Помехи мышлению. — На всё, что прерывает течение мыслей (как говорится, мешает), нужно смотреть добродушно, как на новую модель, которая показалась в дверях, чтобы предложить себя живописцу. Такие перерывы — вороны, что приносят еду отшельнику.
Много ума. — У кого много ума, тот сохраняет молодость: но именно из-за этого ему приходится мириться со славой человека более старого, чем он есть. Ведь люди воспринимают печать ума на лице как следы житейского опыта, то есть множества пережитых хороших и плохих событий, страданий, заблуждений, сожалений. Стало быть, если человек наделён большим умом и он его не скрывает, то люди считают его как более старым, так и более скверным, чем он есть.
Как надо побеждать. — Не следует стремиться к победе, если рассчитываешь обогнать соперника только на волосок. Хорошая победа должна внушать побеждённому радость, в ней должно быть что-то божественное, избавляющее от стыда.
Иллюзия выдающихся умов. — Выдающиеся умы изо всех сил стараются избавиться от одной иллюзии: они воображают, будто люди посредственные им завидуют и воспринимают их как исключительных. Но на самом-то деле те воспринимают их как нечто лишнее, как то, отсутствие чего осталось бы незаметным.
Требование опрятности. — Если человек меняет свои мнения, то для одних натур это такое же требование опрятности, как и смена белья; для других же — всего лишь требование их тщеславия.
Тоже достойно героя. — Вот герой, который всего-то и сделал, что потряс дерево, на котором уже созрели плоды. Вам кажется, этого мало? Тогда сперва поглядите на дерево, которое он потряс.
Чем можно измерить мудрость. — Рост мудрости можно точно определить по убавлению желчи.
Неприятный способ высказывать заблуждения. — Не всякому по нраву, если кто-то высказывает
Золотое решение.{171} — Много цепей наложено на человека, чтобы он отучился вести себя, как животное: человек и впрямь стал более милосердным, умным, дружелюбным, рассудительным, чем любое животное. Но и теперь он ещё страдает от того, что слишком долго носил свои цепи, что ему так долго не хватало свежего воздуха и движения на воле: — цепи же эти, я повторяю снова и снова, суть тяжёлые и осознанные заблуждения в сфере моральных, религиозных, метафизических представлений, заблуждения, о которых здесь шла речь. Лишь когда мы победим и болезнь этих цепей, будет полностью достигнута первая великая цель: отделение человека от животных. — Сейчас наша работа по избавлению от цепей в самом разгаре, и в ней нам требуется наивозможнейшая осторожность. Свобода ума может достаться лишь человеку облагороженному; лишь к нему подойдёт облегчение жизни и смажет его раны; он первым будет вправе сказать, что живёт на свете, чтобы радоваться, и больше ни для чего; и в любых других устах будет опасным его девиз: мир вокруг меня и благоволение всему насущному. — Обращая эти слова к одиночкам, он вспомнит одно древнее, величественное и трогательное выражение, относящееся ко всем и оставшееся стоять над всем человечеством как некий девиз и символ, от которого должен погибнуть каждый, кто раньше времени украсит им своё знамя, — от которого погибло христианство. Всё ещё, кажется, не настала пора, когда со всеми людьми может случиться подобное тому, что случилось с теми пастухами, которые увидели над собою в небе сияние и услышали эти слова: «и на земле мир, в человеках благоволение!»{172} — Сейчас всё ещё время одиночек.
Тень: Из всего, что ты тут высказал, мне больше всего по нраву обетование: вы хотите снова стать добрыми соседями всем насущным вещам. Это пойдёт на пользу и нам, бедным теням. Ведь, стоит признать, до сей поры вам нравилось только очернять нас.
Странник: Очернять? А почему вы никогда не защищались? Ведь наши уши всегда были поблизости от вас.
Тень: Нам-то казалось, что мы как раз слишком близки к вам, чтобы говорить о себе.
Странник: Деликатно! Очень деликатно! Ах, вижу я, что вы, тени — более «совершенные люди», чем мы.
Тень: А вы ещё называете нас «навязчивыми» — нас, которые хорошо умеют делать по крайней мере одно: молчать и ждать — ни один англичанин не сумеет этого лучше. Верно — нас часто, очень часто видят в хвосте у человека, но всё-таки не в рабстве у него. Если человек чурается света, то мы чураемся человека: вот насколько хватает нашей свободы.
Странник: Эх, куда чаще свет чурается человека, а уж тогда и вы его оставляете.
Тень: Я часто оставляла тебя с болью: мне, такой любознательной, многое в человеке осталось неясным, ведь я не всегда могу быть возле него. Я хотела бы быть и твоей рабыней, только для того, чтобы целиком познать человека.
Странник: Да разве ты знаешь, да разве я знаю, не превратишься ли ты внезапно из рабыни в госпожу? Или, хотя и останешься рабыней, но из презрения к своему господину станешь жить в унижении, в мерзости? Так будем же оба довольны свободой, насколько её тебе хватает, — тебе и мне! Ведь вид невольника отравил бы мне все мгновения моей высшей радости; и самое сладостное мне опротивело бы, если бы кто-то был вынужден делить его со мною, — я не хочу видеть возле себя рабов. Поэтому не нужна мне и собака, эта ленивая, обмахивающаяся хвостом прихлебательница, которая, будучи слугою человека, сначала сделалась «собачьи преданной» ему, а потом люди ещё обыкновенно и хвалят её за то, что она хранит верность своему хозяину и следует за ним, как —