Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Право всеобщего голосования. — Народ не давал себе права на всеобщее голосование: всюду, где оно действует, он его получил и принял на время. Но в любом случае у него есть право отказаться от этого права, если оно не отвечает надеждам народа. Кажется, сейчас это всюду и происходит: ведь когда при решении какого-нибудь вопроса, где оно применяется, к избирательным урнам приходит едва две трети имеющих право голоса, а иногда не является и простое большинство голосующих, то это — вотум недоверия ко всей системе голосования. — Тут надо судить даже ещё намного строже. Закон, гласящий, что простое большинство выносит окончательное решение по вопросам общественного блага, не может стоять на том же фундаменте, который благодаря ему же ещё только должен быть построен: он безусловно нуждается в фундаменте более широком, а таким фундаментом выступает полное единогласие. Всеобщее избирательное право не может быть только выражением воли простого большинства: изъявить свою волю должна вся страна. Поэтому чтобы снова отказаться от него как негодного, достаточно уже несогласия ничтожного меньшинства: и как раз таким несогласием является неучастие в голосовании, которое рушит всю систему голосования. «Абсолютное вето» отдельного человека, или, чтобы уж не мелочиться, вето нескольких тысяч человек нависает над этой системой, как непреклонность правосудия: пользуясь им, каждый раз следует, в соответствии с долей голосующих от общего числа избирателей, сперва доказать, что эта система ещё легитимна.
Скверная
Предпосылки машинного века. — Пресса, машина, железные дороги, телеграф — предпосылки, извлечь из которых выводы на тысячу лет вперёд ещё никто не отваживался.
Тормоз для культуры. — Когда мы слышим, что там у мужчин нет времени на продуктивные занятия; учения и парады отнимают у них весь день, а остальное население должно их кормить и одевать, их же костюмы крикливы, часто пёстры и нелепы; там признаются лишь немногие отличительные особенности, а люди подобны друг другу больше, чем где-либо ещё, либо же с ними обращаются как с подобными; там требуют послушания и слушаются без рассуждений: отдают приказы, но как огня боятся убеждать; там немного наказаний, но эти немногие суровы и быстро доходят до последнего, самого страшного; величайшим преступлением там считается предательство, а критиковать недостатки решаются только самые смелые; отдельные человеческие жизни ценятся там дёшево, а честолюбие нередко принимает такие формы, что угрожает жизни; — тот, кто всё это услышит, тотчас скажет: «Это картина общества варварского, находящегося в опасности». Возможно, кто-то добавит: «Тут изображена Спарта»; но кто-нибудь призадумается и сделает ошибочный вывод, будто тут описана наша современная армия, какой она существует посреди нашей культуры и общества, имеющих другую природу, — как живой анахронизм, как изображение варварского, находящегося в опасности общества (которое уже упоминалось), как посмертное творение прошлого, способное послужить колёсам настоящего лишь тормозом. — Между тем и тормоз для культуры бывает в высшей степени необходим: а именно, когда всё дело слишком быстро катится под гору или, как, возможно, в данном случае, слишком быстро идёт в гору.
Больше уважения к знающим! — При конкуренции труда и продавцов публика сделалась судьёй над ремеслом: но у неё нет строгой компетентности, и она судит по внешнему виду товаров. Следовательно, при господстве конкуренции будет возрастать искусство видимости (и, возможно, вкуса), зато, вероятно, упадёт качество всех продуктов. Следовательно, если только разум не упадёт в цене, когда-нибудь такой конкуренции будет положен конец, а победу над нею одержит какой-то новый принцип. О ремесле должен судить лишь мастер-ремесленник, а публика должна зависеть от своей веры в личность и честность того, кто выносит суждение. Поэтому не должно быть никакой анонимной работы! Поручителем за неё должен быть как минимум какой-нибудь знаток дела, и если имени производителя на товаре не будет или оно ни о чём не говорит публике, он должен в виде залога ставить своё имя. Доступность продукта — ещё одна разновидность видимости и обмана для профанов, ведь только долговечность решает, что вещь доступна — и насколько она доступна; но судить о ней трудно, а уж профану в ремесле и подавно невозможно. — Итак: приоритет нынче отдаётся тому, что бьёт в глаза и стоит недорого, — а это, естественно, продукты машинной работы. Зато машина со своей стороны как причина величайшей скорости и небрежности изготовления благоприятствует самым продаваемым товарам: в противном случае она не дала бы заметной прибыли; она употреблялась бы слишком мало и слишком часто останавливалась бы. Но что будет самым продаваемым — об этом, как уже сказано, судить публике: оно должно быть как можно более обманчивым, то есть тем, что сначала кажется хорошим, а затем кажется и доступным. Стало быть, и в сфере труда нашим лозунгом должно быть: «Больше уважения к знающим!»
Опасность для монархов. — У демократии есть способ сделать бессмысленной королевскую и императорскую власть без всякого насилия, только с помощью постоянного законного давления, — оно будет оказываться до тех пор, пока от этой власти не останется нуль, или, возможно, если угодно, пока она не будет иметь смысл любого нуля, который, сам по себе будучи ничем, в десятки раз увеличивает число, если подставить его к нему с правой стороны. Императорская и королевская власть останется в таком случае роскошным украшением на простом и функциональном одеянии демократии, красивым излишком, который она себе позволяет, пережитком всего исторически достопочтенного убранства праотцев, даже символом самой истории, — и это её уникальное положение окажется чем-то в высшей степени действенным, если, как уже сказано, она не останется сама по себе, а будет поставлена на правильное место. — Чтобы избежать опасности такого обессмысливания, нынешние короли прочно держатся зубами за своё положение военных князей: а для этого им нужны войны, то есть исключительные условия, при которых не действует упомянутое медленное законное давление демократических властей.
Учителя — необходимое зло. — Между умами продуктивными и голодными, воспринимающими должно быть как можно меньше людей! Ведь посредники почти непроизвольно фальсифицируют питание, которое передают: кроме того, за своё посредничество они хотят слишком большого вознаграждения для себя, и этот излишек, стало быть, отнимается у оригинальных, продуктивных умов, а заключается он в интересе, восхищении, времени, деньгах и прочем. — Итак: учителей надо считать на худой конец необходимым злом, точь-в-точь как торговцев: злом, которое следует уменьшать, насколько возможно! — И если главная причина нынешнего бедственного состояния Германии состоит, видимо, в том, что слишком многие живут и хотят жить хорошо торговлей (то есть стремятся насколько возможно снизить цену для производителя и насколько возможно увеличить её для потребителя, чтобы извлечь прибыль от как можно большего ущерба для обоих), то главную причину бедственного состояния в сфере интеллекта, безусловно, можно усматривать в преизбытке учителей: из-за него-то они и учат так мало и так плохо.
Налог на уважение. — Людям, которых мы лично знаем и уважаем, будь то врачи, художники, ремесленники, которые делают какую-то работу для нас, мы охотно платим так много, как только можем, а нередко даже больше, чем можем: зато людям неизвестным — так мало, как только получится. Тут идёт борьба, в которой каждый борется и заставляет бороться с собой за пядь земли. Когда для нас работают знакомые, в их работе есть что-то неоплатное — чувство и изобретательность, вложенные в неё ради нас: и нам кажется, что мы не можем выразить своё признание этого иначе, чем своего рода самопожертвованием с нашей стороны. — Самый большой налог — это налог на уважение. Чем больше воцаряется конкуренция и люди покупают у незнакомых, работают для незнакомых, тем этот налог ниже, — а ведь именно
Средство для достижения подлинного мира. — Ни одно правительство нынче не признается, что содержит армию, чтобы удовлетворять свои случайные завоевательские прихоти; оно хочет показать, что армия нужна ему для обороны. В качестве адвоката оно призывает мораль, которая санкционирует самооборону. Но это означает: себе мы приписываем нравственность, а соседу — безнравственность, потому что его нужно представить охочим до нападений и завоеваний, в то время как нашему государству неминуемо приходится думать о средствах самообороны; кроме того, мы, объясняя, почему нам нужно войско, объявляем его, точно так же, как и наше государство, отрицающего наступательную политику и в свой черёд содержащего армию якобы только в оборонительных целях, лицемером и коварным преступником, который спит и во сне видит, как бы напасть на невинную и неловкую жертву без всяких сражений. Вот так нынче все государства и противостоят друг другу: они предполагают плохой образ мыслей у соседа и хороший — у себя. Но такая предпосылка бесчеловечна, она так же плоха, как война, и даже ещё хуже: мало того, в своей основе она — уже призыв к войне и её причина, ведь, как говорилось выше, она приписывает соседу безнравственность, а потому, видимо, провоцирует враждебное к нему умонастроение и враждебность на деле. От доктрины армии как средства самообороны необходимо отречься так же основательно, как и от завоевательских поползновений. И, возможно, придёт когда-нибудь великий день, когда народ, отличившийся в войнах и победах, в самой эффективной постановке военного дела и военной науки и привыкший приносить всему этому самые тяжёлые жертвы, по собственной воле воскликнет: «Мы ломаем свой меч!» — и вся его военная организация рухнет до последних оснований. Добровольно лишиться обороны, быв самой обороноспособной нацией, и сделать это совершенно сознательно — вот средство для достижения подлинного мира, который неизменно должен зиждиться на мирном образе мыслей: в то время как так называемый вооружённый мир, который теперь популярен во всех странах, есть образ мыслей раздора, не доверяющий ни себе, ни соседям и не кладущий оружия и из ненависти, и из страха. Лучше погибнуть, чем ненавидеть и бояться, и вдвойне лучше погибнуть, чем заставлять ненавидеть и бояться себя, — когда-нибудь это должно стать даже самым категоричным правилом для каждого общества, обладающего государством! — У наших народных избранников, как известно, не хватает времени на раздумья о природе человека: иначе они поняли бы, что трудятся напрасно, когда трудятся над «постепенным снижением бремени вооружений». Наоборот: лишь когда такого рода нужда обостряется до предела, ближе всего становится и своего рода Бог — только он и может тут помочь. Знамя войны может быть уничтожено лишь одним махом, ударом молнии: но молнии, как вам известно, падают из облаков — и с вышины. —
Компенсируется ли собственность справедливостью. — Когда люди начинают остро переживать несправедливость, порождаемую собственностью — а стрелка великих часов регулярно возвращается на то же место, — то говорят о двух способах помочь этой беде: это, во-первых, равное распределение собственности и, во-вторых, упразднение частной собственности и её обобществление. Последнее средство особенно по нраву нашим социалистам, которые никак не могут простить одному древнему иудею слов «не укради». Согласно их учению, седьмой закон, наоборот, должен звучать так: «не обладай». — Попытки воспользоваться первым рецептом часто предпринимались в старые времена — правда, всегда только в миниатюре, но зато так неудачно, что и мы можем извлечь из этого поучительные выводы. Легко сказать «равные земельные наделы»; но сколько ожесточённости порождают необходимые для этого разделы и межевания, потеря издавна почитавшегося владения, сколько священных чувств получают при этом жестокие раны и приносятся в жертву! Перекапывая межевые камни, люди перекапывают и нравственность. И, опять-таки, сколько новой ожесточённости среди новых владельцев, сколько ревности и косых взглядов, ведь двух по-настоящему равных наделов не бывает, а если бы и были, то человеческая зависть к соседу не поверила бы в их равенство. А ведь как долго сохранялось это отравленное уже в корне и нездоровое равенство! На протяжении немногих поколений в одном месте один надел, переходя по наследству, приходился на пять человек, в другом — пять наделов на одного: а в случае, если благодаря жёстким законам о наследовании таких неполадок удавалось избежать, хозяева равных земельных наделов хотя и встречались, но между ними были бедные и недовольные, у которых не было ничего, кроме зависти к родственникам и соседям, а также страстного желания перевернуть порядок вещей. — А если, следуя второму рецепту, обобществить частную собственность, превратив отдельного человека всего лишь во временного арендатора, то пахотная земля пропадёт вообще. Ведь ко всему, чем человек владеет лишь на время, он относится без заботы и самоотдачи, он обращается с такой собственностью эксплуататорски, как хищник или как безалаберный мот. Если Платон думает, будто корысть исчезнет вместе с собственностью, то ему надо возразить, что после упразднения корысти у человека в любом случае не останется и его четырёх кардинальных добродетелей{167}, и приходится сказать: самая страшная чума не нанесла бы человечеству такого вреда, как тот, что в один прекрасный день причинило бы ему исчезновение тщеславия. Без тщеславия и эгоизма — чем были бы человеческие добродетели? Это прозрачный намёк на то, что последние — лишь имена и маски первых. Платонов утопический основной мотив, на который всё ещё продолжают петь нынешние социалисты, зиждется на недостаточном знании человека: ему не хватало знания истории моральных чувств, понимания происхождения хороших, полезных качеств человеческой души. Добро и зло представлялись ему, как и всей древности, наподобие чёрного и белого, то есть он верил в радикальное отличие добрых и злых людей, хороших и плохих качеств. — Чтобы внушить на будущее больше доверия к собственности, чтобы сделать её более нравственной, нужно дать возможность приобретать небольшой достаток путём труда, но препятствовать быстрому обогащению без усилий; нужно забрать все виды транспорта и торговли, благоприятствующие накоплению большого достатка, а это значит, главным образом — торговлю деньгами, из рук частных собственников и частных обществ, и считать угрозой обществу как чрезмерно имущих, так и неимущих.
Стоимость труда. — Если определять стоимость труда, исходя из того, сколько на него затрачено времени, прилежания, добросовестности или небрежности, упорства, находчивости или лености, честности или показного усердия, то найденная стоимость никогда не будет справедливой; ведь на чашу весов нужно поставить всю личность человека, а это невозможно. Тут вполне уместно сказать «не судите». Но ведь оценкой труда недовольны те, чьё требование справедливости мы слышим сегодня. Размышляя дальше, мы обнаружим, что ни один человек не несёт ответственности за свой продукт — свой труд: стало быть, отсюда никак не следует и заслуга, а всякий труд хорош или плох настолько, насколько и должен быть при таком-то или таком-то соотношении сил и слабостей, знаний и потребностей. Рабочий не выбирает, работать ли ему и если работать, то как. Высокая оценка труда создана лишь более широким и более узким пониманием пользы. То, что мы нынче называем справедливостью, в этой области весьма уместно как хорошо усовершенствованная полезность, не только учитывающая момент и эксплуатирующая обстоятельства, но думающая и об устойчивости всех условий, а потому имеющая в виду и благо рабочих, их телесную и душевную удовлетворённость, — с тем, чтобы они и их потомки хорошо работали и на наших потомков, оставаясь надёжными на время, превышающее срок одной человеческой жизни. Эксплуатация рабочих, как сейчас понимают, была глупостью, хищническим отношением за счёт будущего, угрозой обществу. Теперь уже дело чуть ли не дошло до войны: и во всяком случае издержки на поддержание мира, на заключение соглашений и достижение доверия отныне будут очень велики, поскольку была очень велика и длилась очень долго глупость эксплуататоров.