Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Путь к равенству. — Несколько часов восхождения в горы — и вот уже негодяй и святой становятся довольно похожими друг на друга существами. Усталость — кратчайший путь к равенству и братству, а сон наконец добавляет к ним свободу.
Клевета. — Если ты почувствуешь, что тебя касается по-настоящему подлое подозрение, не ищи его источник у своих честных и простодушных врагов; ведь если бы они наплели о нас что-то подобное, то как наши враги не нашли бы себе ни у кого веры. А вот те, которым мы долгое время приносили наибольшую пользу, но которые по какой-то причине тайком могут быть уверены в том, что больше ничего от нас не получат, — такие люди в состоянии пустить о нас подлый слух: и им поверят, во-первых, потому что невозможно представить себе, чтобы они причиняли вред самим себе, а, значит, и выдумывать им о нас нечего; во-вторых, потому что они знают нас лучше. —
Царствие небесное детства. — Блаженное состояние детей — точно такой же миф, как и блаженство гиперборейцев, о котором рассказывали греки. Если на земле вообще есть блаженство, думали они, то уж, конечно, где-то как можно дальше от нас, где-то там, на краю земли. Точно так же думают и люди постарше: если уж человек вообще может быть счастлив, то уж, конечно, в возрасте, как можно более далёком от нашего, у самого порога жизни. Кое для кого из людей величайшее счастье, которого он может сподобиться, — вид детей сквозь покрывало этого мифа: он сам доходит тогда до преддверия царствия небесного, говоря: «пустите детей приходить ко Мне, ибо таковых есть Царствие Божие»{166}. — Миф о царствии небесном детей в ходу повсюду, где в нынешнем мире есть место сентиментальности.
Нетерпеливые. — Именно растущие не хотят роста: они для этого слишком нетерпеливы. Подростки не хотят ждать момента, когда, после долгих занятий, страданий и лишений, их картина людей и вещей достигнет полноты; поэтому они принимают на веру какую-нибудь другую, уже стоящую наготове, напрашивающуюся, — как будто линии и краски их картины должны быть даны им заранее; они бросаются на грудь какому-нибудь философу или поэту, после чего вынуждены долго отрабатывать барщину, изменяя себе. Тут они многое усваивают, но часто забывают из-за этого самое достойное изучения и познания — самих себя; на всю жизнь они остаются приверженцами какой-нибудь партии. Ах, как много скуки надо перетерпеть, как много пота пролить, пока не найдёшь свои краски, свою кисть, свой холст! — Да и тогда ты ещё далеко не мастер в искусстве своей жизни — но по крайней мере уже хозяин в своей мастерской.
Воспитателей не бывает. — Человек мыслящий может говорить только о самовоспитании. Воспитание молодёжи со стороны взрослых — либо эксперимент над кем-то ещё неизвестным, непознаваемым, либо полное нивелирование, предназначенное для того, чтобы приспособить новое существо, каким бы оно ни было, к господствующим привычкам и обычаям: стало быть, в том и другом случае нечто недостойное мыслителя, творение родителей и учителей, то, что один из отважно-честных мыслителей назвал nos ennemis naturels [85] . — В один прекрасный день, когда, по общему мнению, человек уже давно воспитан, он открывает самого себя: тогда-то и начинается дело мыслителя, тогда-то и настаёт пора звать его на помощь — не в качестве воспитателя, а как воспитавшего себя человека, обладающего опытом.
85
наших естественных врагов (фр.).{185}
Сострадание юности. — Нам бывает жалко, когда мы слышим, что у одного юноши уже выпадают зубы, а другой слепнет. А если бы мы знали обо всём необратимом и безнадёжном во всей его натуре — насколько же велико было бы тогда наше сожаление! — Но отчего мы при этом, в сущности, страдаем? Оттого, что юность должна продолжать то, что мы начали, а всякий вред и надлом её сил, того и гляди, нанесёт ущерб нашему делу, которое вот-вот перейдёт в её руки. Это сожаление о плохой гарантии нашему бессмертию: или, если мы чувствуем себя лишь исполнителями миссии, возложенной на нас человечеством, сожаление о том, что эта миссия перейдёт в руки более слабые, чем наши.
Возрасты жизни. — Сравнение четырёх времён года с четырьмя возрастами жизни — это достопочтенная глупость. Никакому времени года не соответствуют ни первые, ни последние двадцать лет жизни — если, конечно, проводя такое сравнение, не довольствоваться представлением о белизне волос и снега и подобными играми красок. Первые двадцать лет — это подготовка к жизни вообще, ко всему году жизни, своего рода затяжной новогодний праздник; а последние двадцать лет огладываются, осознают, приводят к строю и гармонии всё пережитое до сих пор: вот так же, только в миниатюре, мы делаем в каждый новогодний праздник с ушедшим годом. Но между ними и впрямь простирается время, которое напрашивается на сравнение с временами года: время между двадцатью и пятьюдесятью годами (если вести счёт целыми десятилетиями, хотя само собой понятно, что каждый должен уточнить для себя эти грубые рамки, сообразуясь со своим опытом). Эти три десятилетия соответствуют трём временам года: лету, весне и осени — зимы в человеческой жизни не бывает, если только не называть зимой, увы, нередко наступающие суровые, холодные, одинокие, мало обещающие, бесплодные полосы
Женский ум в нынешнем обществе. — Как женщины нынче думают о мужском уме, можно судить по тому, что при всём своём умении украшаться они думают сначала о чём угодно, только не о том, чтобы специально подчеркнуть присутствие ума в выражении своего лица или его отдельных чертах: наоборот, они всё это прячут, зато хорошо умеют придавать себе выражение жадной чувственности и глуповатости, к примеру, зачёсывая волосы на лоб, — особенно если этих качеств им не хватает. Их уверенность в том, что ум в женщине отпугивает мужчин, доходит до того, что они сами предпочитают отрицать у себя остроту ума и нарочно навлекать на себя славу недалёких; этим они, вероятно, пытаются сделать мужчин более доверчивыми: тогда вокруг них словно ширится мягкий приглашающий сумрак.
Величие и бренность. — Наблюдающего трогает до слёз мечтательно-блаженный взгляд, которым молодая красивая жена смотрит на своего супруга. При этом его охватывает осенняя грусть — по поводу как величия, так и бренности человеческого счастья.
Жертвенность. — Иные женщины обладают intelletto del sacrifizio [86] и не рады жизни, если супруг не хочет приносить их в жертву: ведь тогда они не знают, что делать со своим разумом, — и неожиданно из жертвенного животного превращаются в жреца, творящего жертвы.
86
разум (душевный склад) жертвы (ит.).{186}
Неженское. — «Глупа, как мужчина», говорят женщины; «труслив, как баба», говорят мужчины. Глупость в женщине — неженское качество.
Мужской и женский темпераменты и смертность. — У мужского пола темперамент хуже, чем у женского, — это следует из того, что дети мужского пола больше подвержены смертности, чем дети женского пола, очевидно, потому, что они с большей лёгкостью «выходят из себя»: их необузданность и неуживчивость обостряют любой недуг, и он становится смертельным для них.
Эпоха циклопических построек. — Европа неудержимо демократизируется, и кто этому противится, всё равно использует здесь те самые средства, которые каждому предоставила лишь идея демократии, делая такие средства даже более удобными и сильными: а самые заклятые враги демократии (то есть революционные умы), кажется, существуют только для того, чтобы страхом, который они внушают, всё быстрее подгонять различные партии вперёд по пути демократии. Да и впрямь можно струхнуть перед теми, кто теперь сознательно и честно готовит такое будущее: есть в их лицах что-то безотрадное и однообразное и, кажется, даже их мозг занесён серой пылью. И всё же может случиться, что потомки когда-нибудь посмеются над этими нашими страхами, думая о демократической работе ряда поколений примерно так же, как мы — о строительстве каменных дамб и оборонительных стен, — как о деятельности, которая неизбежно оставляет на одеждах и лицах много пыли и неминуемо делает немного тупоумными и самих рабочих; но кто из-за этого захочет, чтобы такое дело осталось несделанным? Кажется, что демократизация Европы — звено в цепи тех чудовищных профилактических мероприятий, какие представляет собою идея нового времени и какими мы отличаемся от средневековья. Вот и настала эпоха циклопических построек! Наконец-то стал надёжным фундамент для безопасного строительства будущего! Плодоносные поля культуры впредь не могут быть смыты за одну ночь дикими и бессмысленными горными потоками! Идёт постройка каменных дамб и оборонительных стен против варваров, против эпидемий, против телесного и умственного порабощения! И всё это поначалу понимается буквально и грубо, но мало-помалу начинает пониматься во всё более возвышенном и духовном виде, так что все указанные здесь мероприятия предстают глубокомысленными общими приготовлениями наилучшего мастера садового искусства, который сможет приступить к своей настоящей задаче лишь тогда, когда будут полностью решены те задачи! — Правда, при огромных временных расстояниях, отделяющих тут средство от цели, при отчаянном, неимоверном труде, напрягающем силы и ум целых столетий, труде, нужном уже только для того, чтобы создать или раздобыть каждое отдельное средство, нельзя предъявлять нынешним рабочим слишком суровых требований, если они во всеуслышание заявляют, что стена и шпалеры уже и есть предел и последняя цель; ведь пока никто не видит садовника и плодовые деревья, ради которых существуют эти шпалеры.