Человечность
Шрифт:
— Ушкин, говоришь? А меня Гришкин, мы с тобой вроде родственники, ты мне за племянника сойдешь. Тебя как зовут-то?
— Васька, — проговорил Ушкин, шмыгнув носом. Этот незамысловатый жест, напомнивший Крылову о чем-то отдаленном, исчезнувшем за массой других лиц и жестов, рассмешил его. — Василь Тимофеич.
— Это другое дело. А то Васька. Значит, так, Василь Тимофеич, бери котелки и за водой, а если немцев встретишь, кричи громче, чтобы мы услышали, и бегом сюда, да воду не разлей.
Так и прилепилось к Ушкину это «Василь Тимофеич» и вскоре распространилось по батарее,
Сам Ушкин хладнокровно воспринял собственную популярность.
Воспользовавшись дневной передышкой, Крылов отрегулировал наводку орудия. Все по очереди заглянули в ствол и в панораму. «Как в аптеке!» — похвалил Гришкин. «Ничего», — согласился Вилов. Василь Тимофеич молча шмыгнул носом. «Закрепляй», — одобрил Костромин.
В расчете опять было шестеро.
Из Брянска пришло письмо, в четырехугольном конверте. На половинке листа было несколько строк:
«Уважаемый товарищ Крылов!
Выяснить местонахождение бывшей партизанки Ольги Владимировны Кудиновой в настоящее время не представляется возможным. Как только закончим учет, постараемся дать Вам более конкретный ответ.
Ответственный за учет личного состава партизанских отрядов…»
А Старая Буда молчала, словно там никого не было в живых.
Противотанковую батарею переправили на плацдарм за Сожем.
Сколько потребовалось бы обыкновенных недель, чтобы пережить то, что испытали за семь суток солдаты на клочке присожской земли? Да и был ли соответствующий эквивалент тому, что коротко определялось словом «плацдарм»?
Сначала орудия поставили на берегу, у воды. Здесь был песок, и окопы не выдерживали близких разрывов, рушились, превращались в неглубокие песчаные ямки, в которых невозможно было укрыться. Тогда копали в другом месте, а еще через час-два снова брались за лопатки. Немцы непрерывно били по штурмовому мостику, вой, свист и грохот не затихали ни на минуту, в воздухе висела пороховая гарь, смешанная с запахами крови и разлагающихся трупов. Неутомимая мельница войны работала круглосуточно, но плацдарм держался. Пехота и артиллерийские разведчики намертво врылись в землю, каждый метр которой был начинен жизнью и смертью.
Побывав на огневых, комбат перебросил орудия к траншее пехоты, где был твердый грунт. Немецкая траншея располагалась не далее ста метров отсюда, и основная лавина мин и снарядов проносилась теперь над головами сорокапятчиков к переправе. Но здесь каждая пядь земли была пристреляна снайперами, пулеметы секли не переставая, и малейшая неосторожность вела к смерти.
Укрывшись за щитком орудия, Крылов рассматривал в панораму вражескую траншею. По краям пойменного луга начинался невысокий, ровный, будто специально насыпанный и отглаженный косогор. На этой естественной насыпи, среди сосен и берез, вытянулась линия немецкой обороны. Все было скрыто под землей, под настилами, под накатами, щели амбразур оплетены сосновыми жердинами, в темных бойницах затаились пулеметные, винтовочные
Ушкин и Вилов тоже разглядывали немецкую траншею, для них на войне было еще много секретов.
— Лупанем? — храбрился Вилов.
— Успеем, — возражал Костромин. — Кто сегодня за ужином?
При этом вопросе всех охватывало беспокойство. Идти надо было к переправе, там утром и вечером сорокапятчиков ждали повар Земченко и писарь Сударев. Слыша вой приближающегося снаряда, солдат, свободный от ноши, плюхнется на землю как придется, а с ведром нет-нет да и помедлит, подумает, как бы не разлить суп, уберечь его от падающей сверху земли, но эти-то мгновенья, отвлекающие внимание солдата от летящего снаряда, и могли быть роковыми. Пересечь плацдарм с ведром и котелком в руках было непросто.
Как наводчик Крылов оставался у орудия — Костромин посылал на берег Гришкина, Вилова и Ушкина. Всякий раз, когда очередной носильщик возвращался назад, у остальных отлегало от сердца.
— Письмо, старший сержант! — радуясь, что вернулся, сообщал Вилов, будто письмо было самым важным из того, что он пережил, или: «С тушонкой!» — оповещал Ушкин, расставшись со своей привычной молчаливостью.
Пятеро ели из ведра. Гришкин интересовался:
— Как поляну-то проскочил?
— Чуть не накрылся, — Василь Тимофеич усваивал фронтовой лексикон.
В центре плацдарма было неровное, голое, почерневшее от воронок место, на котором не успевали убирать трупы.
С каждым днем над плацдармом все гуще летели мины и снаряды. Это означало, что решающие события близились.
15
ЛЮДИ НА ПЛАЦДАРМЕ
Снаряды летели один за другим и яростно разрывались, взметая вверх землю, кусты и деревья. Потом наступала десятиминутная пауза, во время которой саперы работали без помех.
Саша Лагин со своим взводом заготавливал бревна для мостового настила. Саперы валили сосны, разрезали на трехметровые куски, обрабатывали топорами и несли к переправе.
Работу закончили засветло. Саша присел на бревно, свернул цигарку.
— Густо сыпет… — проговорил, закуривая, сержант Митяев.
— Интересно, а в штабе полка — так же? — спросил сапер из новеньких.
— Не знаю.
— А далеко отсюда до него?
— Километра два-три.
— Далеко. А до штаба дивизии?
— Пожалуй, километров восемь-десять…
— А до штаба армии? — удивлялся новичок.
— Как до твоей тещи! — усмехнулся Митяев. — Ты еще спроси, будут ли на ужин блины.
Солнце скрывалось за деревьями. Урча подъезжали машины с понтонами. Головную тут же разнесло тяжелым снарядом: прямое попадание. Следующая за ней машина обогнула воронку, сползла к реке. Солдаты быстро спустили понтон на воду. Монтаж моста начался.
В небе снова тоскливо завыли снаряды.
— Начали! — сказал Саша вставая.
Снаряды разрывались со злобным придыханием, будто на своем грохочущем языке повторяли: «Та-ак!.. Та-ак!..», но саперы уже не имели права обращать внимание на артобстрел. Им теперь предстояло находиться на мосту до тех пор, пока не перестанет существовать плацдарм.