Человечность
Шрифт:
Он повернул назад, и в груди у него, надрываясь, колотило сердце. Бойцы стояли на своих местах, Багаров не отнимал руки от приклада пулемета. Люди поворачивали головы, и Перышкин читал у них в глазах один и тот же вопрос. Да, скоро, сейчас. Надо подняться из траншеи и преодолеть сто пятьдесят метров, всего сто пятьдесят, но не у всех хватит на это жизни. Лейтенант проходил мимо, сосредоточенный и, как казалось бойцам, спокойный, и они еще раз ощутили неумолимую закономерность того, что им предстоит: встать во весь рост.
— Галкина убило! — донесся чей-то голос.
Лейтенант взглянул вправо, где недавно стоял Галкин,
Земля была мягкой и пахла не только порохом, но и землей. Достаточно, пожалуй, — нога входила на всю ступню. Он обопрется рукой, оттолкнется и будет там…
Одна минута. Боится ли он? Очень. Он все время сражается со страхом, у него щемит в груди, он привык к этой боли, как к чему-то само собой разумеющемуся. Наверное, он еще не научился владеть собой, как Райков.
Все! Он знал, что сейчас взовьются две красных ракеты, и ждал их, физически ощущая бег времени, но он все равно вздрогнул, увидев, как они вонзились в небо, властно потребовав от него встать во весь рост. Внутри все растворилось, мысли отлетели прочь. Ракеты еще висели в воздухе, лейтенант слышал позади себя звонкие удары дивизионок и чаханье минометов, а сам уже не принадлежал себе. Поставил ли он ногу на ступеньку, оперся ли рукой — какое это имело значение?
Выпрямившись над бруствером, он почувствовал себя совсем одиноким и взглянул направо и налево, потому что ему показалось, что больше не было никого. Он задержался лишь на мгновенье, не услышав, а, скорее, ощутив, как загудело у него внутри от металлического крика, и, никого не увидев, пошел вперед. Потом побежал, но невыносимая боль прожгла ему грудь, и ему почудилось, что он налетел на острый кол, пронзивший его насквозь. Он долго не мог сняться с этого кола и долго висел в неестественном положении, раздираемый болью, и наконец упал лицом вперед, успев заметить впереди себя цепь бойцов. Она плясала среди фонтанов земли, но неудержимо отдалялась, неуязвимая и родная. «Лейтенанта ранило!» — донесся голос Багарова и потонул в частом грохоте «дехтяря» и бухании сорокапяток. Лейтенант подобрал руки, чтобы легче было держать голову, упорно сваливавшуюся вниз, и ловил взглядом крупную фигуру Петряева и ему очень хотелось, чтобы Петряев дошел, дошел. Он следил за Петряевым, пока тот не скрылся за бруствером немецких окопов.
Он опустил глаза. Нушшуи корвявдел в аккуратной круглой земляной норке кончик червяка. При близком разрыве головка червяка дрогнула, исчезла в земле, но тут же выглянула опять.
«Хитрый», — подумал лейтенант и закрыл глаза.
Сафин снова погонял лошадей,
Миновали противотанковый ров, выкопанный в сорок первом году. Сколько потребовалось сил, чтобы обыкновенными лопатами выбрать такую уйму земли! Тогда полагали, что противотанковый ров — серьезная преграда для танков…
Впереди, на ржаном поле, маячили фигурки пехотинцев.
— Давай прямо на высоту!
Солнце припекало, над лошадьми висел рой мух и слепней.
— Орудие с передка! Лошадей в ров! Взяли!
Сорокапятчики, обливаясь потом, приближались к гребню поля.
Послышалось шуршание — что-то робко пролетело над ними и слабо хлопнуло позади орудия. «Гранатомет, что ли?» — Крылов так и не понял что. Шуршание повторилось и лопнуло не долетев. Вилка! Чутьем угадав, куда лечь, Крылов плюхнулся на землю. Третий хлопок раздался у орудия.
— Взяли потихоньку! — приподнялся Пылаев, но Асылов не двигался. Из виска у него вытекала струйка крови.
Комбат издали махал рукой:
— Орудие назад!
Асылова похоронили на том же ржаном поле. Отрывать могилу не было времени, и ограничились неглубоким ровиком, который наскоро присыпали землей. Потом Сафин подогнал лошадей, снова миновали ров, а от него повернули на Севск.
Наводчиком теперь был Крылов.
По дороге к Севску густо двигались войска: пехота вперемешку с артиллерией, повозки — с тягачами, тащившими за собой мощные гаубицы. Урчали грузовики, скрипели телеги, покрикивали ездовые.
Это волнующее движение вперед было куплено дорогой ценой — человеческими жизнями.
За городом войска растекались по разным направлениям. Путь вперед был открыт — широкое, окаймленное лентой лесов поле, залитое солнечным светом. Изредка погромыхивало: вдали, пачкая небо, с натужным харканьем разрывался бризантный снаряд.
— Браток, перевяжи! — попросил, останавливаясь, красноармеец. Он зажимал рукой предплечье. Кровь сочилась между пальцев, капала на землю.
— Где это тебя? — Крылов ножом разрезал у него рукав гимнастерки: мышцы были разорваны осколком.
— Вон там, на мине. Двоих накрыло, а мне повезло. Ты покрепче.
Вид раны тревожил, повязка получилась аляповатая, но кровотечение кончилось. Красноармеец зашагал по дороге в тыл.
— Ну, долго тебе жить!
— Бывай!
Потянулись села. Крылов теперь шел на запад, а за ним возрождалась мирная жизнь.
В одном селе он поинтересовался:
— Папаша, до Старой Буды далеко?
— Не по пути!
— А ты партизан?
— Был да весь вышел.
— Я тоже был — в Старой Буде, у Ломтева.
— А я из Леонтьевского.
— Ольгу Кудинову, случайно, не знал? Или Максимыча? Может, о Сеньке-пулеметчике слыхал?
— Всех не узнаешь. А о Сеньке слыхал будто — не то о Сеньке, не то о Женьке…
— Я Женька-то, я! Жив я! Увидишь кого из наших — передай: жив я, жив!
— В лесу, парень, плохо было. В июне немцы наступали с танками, народу полегло…
— Не забудь: Женька я, Женька-пулеметчик!..
Начались круглосуточные марши. Были теплые солнечные дни, Крылов шагал возле орудия, уже привычно ощущая, как ширится освобожденная от гитлеровцев земля. Мысль об этом придавала пехоте сил. Но и усталость накапливалась изо дня в день: стоило колонне остановиться, и солдаты засыпали прямо на дороге.