Человек
Шрифт:
— Не знаю, и знать не хочу, — отвечал я и лез к ней под кофточку.
— А ты послушай, интересно. У мышки-норушки всего полграмма. У кошки тридцать грамм.
— Пропустила свою любимую лягушку-квакушку. Хотя я и забыл. Голову-то вы ей топориком, как бунтовщику.
— Нет. По другой причине пропустила. Она не млекопитающая.
— Это, что же получается? — картинно возмущался я. — Как лапы в кислоту окунать и брюхо вспарывать, она, значит, годится. А, как мозг взвешивать, так увольте, цветом кожи не вышла, молока не
— У собаки сто тридцать грамм.
— На сто грамм больше, чем у кошки, а поймать ее не может.
— У шимпанзе грамм триста-четыреста.
— Я всегда так говорю продавщице, когда сыр покупаю: «Взвесьте грамм триста-четыреста». Теперь или от сыра откажусь, или всякий раз шимпанзе вспоминать при этом буду.
— У лошади шестьсот. У слона пять килограммов, а у человека полтора. Это средние цифры.
— Ну, надо же, как интересно!
— Не смейся. Знаешь, сколько у человека хромосом?
— Не знаю.
— Двадцать три пары.
— Ты про хромосомы, как про обувь. На нашем складе осталось двадцать три пары. Всего, значит, в человеке сорок шесть?
— Нет. Не сорок шесть. А двадцать три. Хромосомы не обувь, но держатся парами. Всего двадцать три пары.
— Как же это интересно!
— Не паясничай.
— А ты вот мне на такой вопрос ответь. Почему, как только начнут мышей и кошек перебирать, то обязательно до человека доберутся? Это что, родственники наши дальние? А может, ближние?
— Потому, что человек по систематике шведского натуралиста и естествоиспытателя Линнея, включен в класс млекопитающих, отряд приматов. А вот почему ученый определил человеку такое место в системе органического мира, ответишь ты.
— Потому, что безбожник и дарвинист.
— Нет. Дай другой ответ и свой ответ обоснуй.
— Вот, как выучишься на учителя, тогда и будешь меня мучить, спрашивать.
— Ну, пожалуйста. Ну, еще пару вопросов. Сейчас родители уснут, и мы пойдем домой.
— Хорошо. Только задавай нормальные вопросы.
— О чем свидетельствует сходство человека с животными?
— О том, что он такая же скотина, но только в одежде и с паспортом за пазухой.
— Каково положение современного человека, как биологического вида, в системе животного мира?
— Изгнан. Отовсюду с позором, и загнан слабостью своей и нерадением в резервации под названием города. В которых жизни нет, где только вонь, асфальт и камень. Где даже неба не видно. Да. Это так. Не способен человек жить в системе животного мира. Ему теплая уборная нужна. Просто необходима. Унитаз современному человеку дороже родины, матери и отца. Дороже живого и неживого мира. Человек душу дьяволу продаст за толчок.
— О себе говоришь?
— А о ком же? О себе в первую очередь. Хотя все мы такие — современные человеки. О, горе нам!
— Успокойся. Держи кружок миндальный.
И шутки у Ярославы
— Ты катался когда-нибудь на нильской лошадке? — серьезно спрашивала она. — Говорят, очень резвая.
— На разных катался, — отвечал я, не подозревая подвоха. — Возможно, что и на нильской.
Ярослава хохотала.
— Это бегемот. Гиппопотама называют нильской лошадкой.
— А чего ты смеешься? Возможно, и на бегемоте катался. Не помню.
Я к тому так долго и нудно про ее биологию — зоологию, что в конце концов надоела. И ее биология с зоологией, и сама Ярослава.
Я вам вскользь, вкратце описал только одну нашу прогулку, один вечер. А представьте себя на моем месте и весь этот животный мир, всех этих лягушек с удаленным мозгом, преследовавших меня изо дня в день, в течении целого года. Стало тошно. Себя почувствовал лягушкой, которую препарировали, опустили в кислоту и дергают за лапы.
Эта биология — зоология, вытеснила из меня не только любовь к Ярославе, но и физиологию, то есть примитивное влечение мужчины к женщине. Грубо говоря, опостылела.
А как все хорошо начиналось.
Утешения
В общежитии швейной фабрики были поминки. Сорокалетняя, бездетная, Антонина Кобелева, в расцвете лет осталась вдовой.
Когда все разошлись, и она на кухне перемывала посуду, нервы не выдержали. Тоня стала голосить:
— Что же, девки, мне делать? Как же мне теперь жить? Где найти мужика в мои годы? Помогите. Найдите мужика. Одна пропаду, зачахну без ласки. Мой-то не пил, в дом друзей не водил, все силы мне отдавал. Избаловал интимностью. Ой, пропаду я, засохну.
— Не стони, Тонька. Стоном делу не поможещь, — возвысила голос кладовщица Степановна. — Пойдешь завтреть с утра в мястком, скажешь, так, мол и так. Постле эдакого встресса, схоронить живого мужа, я нуждаюсь поправить здоровье лечением. Дайте бесплатную путевку в дом отдыха, а не то и в санаторию курортного типа.
— Кой черт мне санатория?
— Не вой, говорю. Возьмешь путевку за смерть мужа, платье новое в чемоданы и тудысь. А там энтова добра, мужиков ахочих, хоть пруд пруди. Наташа Козырева прошлым годом ездила, так чего только не рассказывала. На ней, на голой, мужики в карты играли, и забавляли, как только могли. Говорит, четверо одновременно веселили.
— Это, как же? — удивилась Кобелева.
— Ужо, и позабыла. Мне-то на что? На то тебе и дома отдыха, чтобы подобными вещами заниматься. Только и запомнила, что «вертолетом» называлась эта забава. Наташка вернулась шибко довольная. Отдохнула, говорит, за семерых. И тебя там утешат. Уж, чего-чего, может, лекарствов нет, может, кормить будут плохо, но по линии мужеской ласки, не переживай. Этим добром наешься.