Человек
Шрифт:
А то, ещё был случай, нашла у меня на письменном столе бумажку с телефоном, на которой было написано Клавдия Гавриловна. Взяла, разорвала её на мелкие кусочки и выбросила. Захожу с кухни в комнату, смотрю, как-то подозрительно улыбается.
— Ты меня не будешь ругать? — Спрашивает. — Я телефон тут у тебя нашла и порвала.
— Ты чего? — Опешил я. — Это же из жилконторы.
И таких случаев миллион.
Она нравилась мне, но я знал, что жениться на ней нельзя. В то же время не видел возможности сказать ей об этом и прервать отношения. Наш роман затянулся, стал походить
Вместе ходили в театры, в парк культуры и отдыха, в магазины. Посещали её и моих друзей, отмечали праздники. Вместе ели, вместе пили, вместе делали вид, что веселимся, но при этом и я, и она, знали, что будущего у наших отношений нет.
Осенью, перед тем как идти ко мне, мы задержались во дворе. Была сухая, тёплая погода. На асфальте, прямо передо мной, кружился хоровод из опавших сухих листьев. И ветра не было, а листья у моих ног бегали по кругу. Бегали нехотя, как уставшие, взявшиеся за руки, пьяные танцоры. Удивительное было зрелище. Я стоял, смотрел на хоровод, Люська сидела на скамейке, молчала.
— Знаешь, кто мы? — Вдруг сказала она. — Мы с тобой каторжники. Рабы свободной любви. Не надо было нам и начинать.
Я понял, что если не порву с ней теперь же, то не порву никогда. Всё так и будет тянуться до скончания века. Одним словом, другой такой возможности не представится.
— Нет, ты не права. — Сказал я дрожащим голосом.
Люська с надеждой посмотрела на меня, но тут же надежда из глаз её исчезла, поняла, что намерен не клеить, а рвать.
— У нас с тобой всё иначе. — Говорил я всё более увереннее. — Действительно, есть рабство, но нет, ни свободы, ни любви. Мы рабы привычки и самообмана. И ты, и я, мы оба хотели счастья, но вот живём, а счастья нет. Ты не чувствуешь меня, подозреваешь во всех смертных грехах, считаешь совсем другим человеком. Звонишь в ночь-полночь, проверяешь, на месте ли я, ходишь, разыскиваешь по тем квартирам, где меня и быть не может. Со своей стороны, ты мне лжёшь, изменяешь почти, что в открытую. Ну, подумай, скажи, кому это понравится?
— Тебе нужна свобода? — Спросила Люська, и губы у неё задрожали.
Так хотелось сказать «да», но я смотрел на неё, на эти дрожащие её губы и сказать это «да» не мог.
Подошёл, стал вытирать слёзы с её покрасневших щёк, и говорить привычное:
— Ты опять меня не правильно поняла.
Циркачка
На станции «Площадь Революции» в вагон вошла девушка, на которую я обратил внимание. Белые волосы, белый плащ, в руке плитка белого шоколада.
Вагон был набит битком. Ей не за что было держаться. А так как стояла она рядом, я, скорее из вежливости, нежели с дальним прицелом, предложил держаться за меня. Имелась в виду свободная рука. Она же пренебрегла рукой и обняла за талию, как мужа или близкого друга. Так мы и ехали.
Даже тогда, когда в вагоне стало просторно, и можно было взяться за поручень, она, находясь как бы в задумчивости, этого не сделала. И ей, и мне было приятно прижиматься телами. В пролете
Машинист вел поезд медленно, плавно. Я выбрал подходящий момент и спросил, как девушку зовут.
— По паспорту Верджиния, — ответила девушка.
Я вспыхнул. Настолько это имя не соответствовало ее миловидной, светлой внешности, ее образу, сложившемуся во мне, что я не смог сдержаться.
— Обычно так называют проституток. А если точнее, то они сами придумывают себе подобные цветастые имена: Анжела, Лолита, Верджиния.
— Да. Есть такое, — засмеялась девушка, не обращая внимания на мой злобный тон. — А еще, некоторые, отцы-художники так называют своих дочерей.
— Извините, — придя в себя, сказал я, — но это имя вам не идет. Можно я буду называть вас Верой?
— Можно, — сказала Верджиния. — Меня все, кроме отца, так и зовут. И себя я больше ощущаю Верой, нежели той, что в паспорте записана.
Вера была циркачкой, училась в ГУЦИИ, в цирке работала воздушной гимнасткой. Пренебрегала страховкой и, в конце концов, разбилась.
Накануне случившегося был у нас с ней разговор. Она спросила, как я понимаю счастье. Я смутился, стал бормотать что-то невнятное, а потом подумал и ответил:
— Дом, семья, дети.
Вера вспыхнула, почти так же, как я в метро, узнав паспортное ее имя, и сказала:
— Твои понятия о счастье мелки и глупы.
— Ну, и что? — поглаживая тыльной стороной ладони ее по щеке, и таким образом стараясь успокоить, говорил я. — Все равно хочу счастья. Пусть мелкого, глупого. Но, чтобы непременно своего.
Вера успокоилась, сказала:
— Ты, наверное, меня ненавидишь. Ведь эти слова должна была бы говорить я.
— Ну, что ты. Я люблю тебя.
А на следующий день случилось то, что случилось.
Человеческая драма
Своего дядю я видел всего четыре раза, но каждая встреча была в своём роде замечательна, и в памяти оставила неизгладимый след. До того, как увидеть, я много слышал о нём от матушки. Так много, что в глубине детской души совсем уже было решил, что если дядя и не тот, что создал небо и землю, то, по меньшей мере, кто-то из его окружения.
Надо заметить, что моя матушка, находясь далеко не в детском возрасте, относилась к единоутробному братцу своему примерно так же. Попробую объяснить почему. Жила она в коммунальной квартире, одна воспитывала сына и дочь, работала на фабрике в вечернюю смену. Возвращаясь с работы в час ночи знала, что сын не спит, ждёт.. Нет. Не её, а коржик с маком, который она для него покупала на работе. Дочь спала, ей коржика не полагалось.
Как же в это время жил её брат? Он, нужды ни в чём не знал. Занимая высокий пост, заседая в Верховном Совете Российской Федерации, за счёт государства летал на самолётах, плавал на пароходах, ездил на поездах. По городу катался в служебном автомобиле, имел персонального шофёра, в квартире прислугу, на даче садовника.