Chercher l'amour… Тебя ищу

Иголкина Леля

— Отпусти меня. Я тебе не жена, больной придурок.

— Это дело времени. Кому там так не терпится? Пидор, что ли, контролирует передвижение непостоянной, уже давно упавшей женщины?

Она все-таки подлавливает ногами землю, а я, видимо, в качестве благодарности, получаю злобный взгляд мальчишки, которым, наконец-то повернувшись к нам, он от всей души вознаграждает.

Смирнова шустро отвечает на звонок, отходит от меня и, придавив трубой незанятое ухо, о чем-то «милом» с кем-то «милым» говорит, хохочет, щебечет и стрекочет, обмениваясь

нервно впечатлениями. Черт бы где-нибудь подрал напыщенного мудака! Даже находясь за тридевять земель от нас, он умудряется трепать мне нервы и о себе, как об уроде, вежливо напоминать.

— Ты как? — присаживаюсь на корточки, затем одним коленом упираюсь в землю, а на второе укладываю согнутую в локте руку и верхней половиной тела подаюсь вперед на недовольного сынка.

— Опять? — он стремительно ко мне подходит, хлестко шлепает ладошкой по моей щеке, а затем, вцепившись ноготками в угол глаза в районе моего виска, щипает кожу, впиваясь в высохшую мякоть. — Опять? Опять? Ты делал больно, ты ее кусал…

— Я не кусал, — отнекиваюсь и, как баран, бодаю головой. — Тебе показалось.

— Я все видел. Ты врёс! — еще один шлепок, но теперь по обнаглевшим и непослушным губам. — Я все папе лассказу! Он тебя наказет.

В угол, видимо, поставит. Втолкнет в горлянку мне горох, насильно захлебнет гнилой водой. Сказать ему, что буду просто счастлив, если «хренов недопапа» узнает, сколько раз я нагло подъедал с его законного «стола» или не стоит провоцировать возбужденного увиденным и без того расхорохорившегося пацана?

— Не надо, сладкий, — жалобно скулю.

— Боисся? — выставляет ручки себе на пояс и, насупив брови, строго вопрошает. — Он тебя убьет, цюдисе!

— Нет.

— Да.

— Нет, Игорь, папа не убьет. Как я понял, ты подружился с тем пареньком? — кивком указываю на панголина, который, не скрывая радости и долгожданного облегчения, лениво заползает в круглый «дом».

— Да.

— Будем навещать товарища? Тебе здесь нравится?

— Да.

— Послушай, пожалуйста, — обхватываю детскую талию, подтягиваю Игоря к себе и осторожно прикладываюсь лбом к его груди. — Ты ведь помнишь, кто я?

— Да, — без запинки отвечает.

— Я не могу обидеть твою маму, потому что очень сильно люблю ее. Понимаешь?

— Да.

Он все понимает или просто соглашается, потому что так намного проще, а обычное согласие, на самом деле, ни к чему его как будто не обязывает и ничем таким не связывает?

— Я твой папа, сладкий. Я папа, Игорь. И я не кусаю маму, я ее целую. Знаешь, что это такое?

— Да, — Игорь открывает рот и неумело облизывает мои губы, а после пробирается на щеку, которую без стеснения зубами зажимает. — Тебе больно?

— Нет. Приятно. Скажи, пожалуйста, — специально прислоняюсь виском к его губам, — тот папа часто целует маму? Они…

— Да.

— Они ругаются, детка? Кричат друг на друга? Он маму обижает? Бьет?

— Нет.

А я, наверное, возьму свои слова обратно. Он маленький

ребенок и просто ни черта не понимает. Смешно, ей-богу. Да как подобное могло мне в голову прийти? Четырехлетка разбирается во французских поцелуях с языком, но ни хера не догоняет, когда отец вдруг повышает голос и замахивается на «искусанную» перед этим мать.

— Сладкий? — Юля тихо окликает.

Разговор закончен? Все, вероятно, хорошо? Все, «солнышко», улажено? Довольная Смирнова уж больно ярко ухмыляется. То ли замыслила что-то нехорошее, то ли цинично издевается? Неужели Красов задерживается еще на некоторое время, а она счастливыми последствиями, по всей видимости, не прячась, наслаждается.

— А?

— Тонечка приглашает в гости. Поедем к Валечке? Проведаем сестричку?

— А? — он спрашивает у нее, но за одобрением обращается ко мне. — Па?

— Без проблем, — отвечаю сыну. — Когда? — задаю Юле вопрос.

— Сейчас.

— Что твои родители на это скажут, милая?

— Велиховым никогда не отказывают, Святослав. Тосик умеет убеждать, а Петруччио во всем ее поддерживает. Там царит исключительное взаимопонимание, — гордо задирает нос, а после, насладившись хвастовством, тихо уточняет. — С некоторого времени, конечно. До сих пор в голове не укладывается их союз — Тос плюс Буратино. Ты представляешь?

— А что такого? — поднимаю столбиком сынишку, бережно подкидываю и с удобствами устраиваю на себе.

— Сладкий, ты нагулялся? — спрашивает Юля, не обращая на меня внимания.

— Да, — мелкий кивает и подскакивает, умащиваясь на моей груди.

— Что такого, говорю? — разворачиваю сына личиком по направлению нашего движения. — Ты игнорируешь вопрос? Запретная тема или что? Велихов чем-то не устраивает?

Добавить бы:

«Ты „закушалась“, Юла, и стала забываться?».

— Ничего.

— Спасибо за ответ.

— Не за что, — одергивает завернувшуюся детскую курточку и поправляет разворошенный воротничок мальчишке. — Идем!

— Отстань, — Игорь крутится и смешной мордашкой утыкается мне в плечо.

— Действительно, Смирнова. Иди спокойно и не мешай сильным мужчинам.

— Замолчи! — отдает приказ, от которого я сильно, но наигранно вздрагиваю, щелкая каблуками, в знак повиновения качаю головой, а она, оставив последнее слово за собой, мгновенно замолкает.

«Разрешите маленький вопрос?» — «Прошу Вас, Святослав Сергеевич, ни в чем себе не отказывайте. За-да-вай-те! Что конкретно Вас интересует?». Где, кто и как ее вообще воспитывал? Какие педагогические приемы к ней применялись, пока я в окружении отсутствовал, что за новые методики отрабатывал на ней Сергей? Совершенно не припомню за Юлой подобной грубости, злости, гнева и неповиновения. Она всегда была покладистой, нежной, ласковой, иногда внушаемой, но всегда романтичной и послушной. Она была той, о которой говорят «настоящая женщина», мечтающая о капитане Грее и об алых парусах, растянутых на высоких мачтах!