Черная Ганьча
Шрифт:
Она ответила с вызовом:
– А я вот не понимаю. За какую провинность нужно убивать здесь лучшие годы? Что такого предосудительного сделали я, мой сын? Ему уже шесть лет, а что он видит здесь?..
Вера чувствовала, что разревется.
Быков пододвинул ей стул, но она из упрямства не села.
В окно стучала снежная крупка. Быков, обернувшись, глядел в мутные стекла. Сквозь них в комнату проникал тусклый свет ранних сумерек. Стоя вполоборота к Вере, он скупо сказал:
– На заставе трудно, слов нет. И при всем этом вы не дело затеяли, Вера Константиновна.
Она не хотела слушать и бросила грубо:
– Это меня одной касается.
– Не только.
– Я о себе говорю.
– А я о многих.
Вера не поняла, какой смысл Быков вложил в последнюю фразу.
– Нынче каждый думает о себе, - возразила она подполковнику.
– Такой сейчас век.
Он изумленно на нее посмотрел:
– Откуда это у вас!.. В двадцать шесть лет...
– Откуда у всех.
– Скажите, ваш муж уже был пограничником, когда вы поженились?
– Хотите сказать: "Видели очи..."?
– Не считаю ее мудрой, эту поговорку. Человек может ошибиться.
– Вы меня имеете в виду?
– И вас.
– Значит, теперь я должна нести свой крест до конца. Вы это хотите сказать?
По тому, как вспыхнули его скулы и загорелись глаза, Вера поняла, что Быков рассержен. Он заговорил, приподняв голову и рассматривая ее в упор.
– О каком кресте вы говорите! Не нужно становиться в позу. Зачем вы кокетничаете, товарищ Сурова? Ну зачем? Я на протяжении всего нашего разговора щажу ваше самолюбие. И напрасно. Галантность не всегда, знаете, уместна.
– Сожалеете, что не грубили? Подбирали слова... для вящей убедительности.
– Да, подбирал, Вера Константиновна. Подбирал потому, что надеялся на желание понять их. А вы все о себе, о себе. Можно подумать, что вы единственная, великомученица, жертва, так сказать. А давайте в открытую: кому-то нужно выносить дурнопахнущие горшки из больничных палат, кому-то нужно добывать уголь в районах вечной мерзлоты, где дети страдают от недостатка кислорода и света. Обыкновенного дневного света лишены в течение многих месяцев! Вы знаете, какие они?.. Или думаете, легко в геологических партиях, на арктических станциях? Да я вам могу до бесконечности продолжить перечень таких мест. Кому-то нужно быть и там. Это называется исполнять гражданский долг. Вот и вы его исполняйте. Надо же! А на заставе не так уж плохо.
Она подумала, что он прощается, протянула ему руку:
– Может быть, вы правы. Не знаю.
– Хорошенько все взвесьте.
– Он пожал ее пальцы.
– Не стоит голову забивать пустяками. Вы художница, а здесь непочатый край тем. Работайте, а мы подумаем, как развеять ваше одиночество. Вот скоро пришлем заместителя. Обязательно женатого и обязательно с дитенком Мишкиных лет. Устраивает?
Вера не знала, что ему ответить. Лгать не хотелось. Быков говорил искренне, без рисовки, такую манеру разговаривать она отмечала у своего отца - он не ходил вокруг да около и не заботился о том, как собеседник воспримет его слова.
Быков собрался уходить, прощаясь, сказал:
– Обязательно организуем выставку
– Уже в дверях задержался: - Мысль одна пришла: быть хорошей матерью и женой - тоже почетная должность. Ей-богу, правда.
Он ушел. Вера осталась одна со своими встревоженными мыслями. Быков не убедил, не развеял ее настроения. Наоборот, в голове теперь был полный сумбур.
Юрий забежал поздно вечером. Еще с порога на Веру дохнуло табаком. Если бы посмотрела мужу в лицо, могла бы увидеть на нем предельную усталость, пожелтевшие от табака губы - все то, что в ней раньше вызывало болезненную жалость.
Она встретила его потухшим взглядом и спросила равнодушно:
– Ужинать будешь?
– Мы с подполковником недавно обедали.
– Стуча сапогами, прошел в соседнюю комнату, где спал сын.
Она ему прошипела вдогонку:
– Пожалуйста, тише.
Злой этот шепот заставил Юрия взглянуть на жену с удивлением: такою он еще не видел ее.
– Что с тобой, Вера?
– Ничего со мной. Громыхаешь сапожищами.
Юрий подошел к ней, заглянул в лицо:
– Ты здорова, лапочка?
Он прикоснулся губами к ее виску. Как от удара, она отшатнулась.
– Лапочку поищешь в другом месте. Для тебя я просто дурочка. Дурочка, которую ты ни во что не ставишь.
– В запальчивости она наговорила ему много несправедливых и горьких слов.
Он стоял в дверях в наброшенной на плечи шинели и смотрел на нее, хотя вряд ли слушал и вникал в смысл слов.
– Мы с Мишкой уедем от тебя, слышишь?
Юрий разминал между пальцев сигарету и глядел, строго поджав губы и самую малость нахмурясь. Вера выдохлась, все наболевшее выстрелила на одном дыхании, ждала упреков, просьб, была готова услышать угрозы. Но он, дав ей выговориться, просто сказал:
– Ложись спать. Ты устала.
Юрий ушел. За окном, по снегу, удаляясь, скрипели его неторопливые шаги.
"Истукан", - подумала Вера и машинально посмотрела на часы - они стояли на книжной полке, несуразные, в аляповатой оправе из красного плексигласа, тикали громко, с раздражающим звоном.
Было без двадцати минут восемь.
Какой там сон! И до сна ли сейчас? Только Юрий может спать в десяти пятнадцатиминутном разрыве между отправкой двух пограничных нарядов. Прислонился к подушке и готов. Как сноп.
Вера прислушалась - тихо. Видать, Юрий открывает калитку. Точно: взвизгнули ржавые петли. Сейчас он поднимется на крыльцо и скроется до утра в своей канцелярии. Что ему до ее мук и терзаний!
Вера не пробовала, как это делала раньше, упрекнуть себя в необъективности. Еще вчера, неделю назад, год, три, пять она по утрам с острой жалостью, с чувством боли и непонятной вины глядела на усталое лицо Юрия, когда после бессонной ночи он приходил домой. Так бывало... Ее взгляд наткнулся на Мишкины шерстяные носки. Укладывая сына, она положила их сушиться на теплую плиту. Пятки будто собаки начисто выгрызли - сплошные дыры от ступни до щиколотки. Как к ним подступиться?