Черная Ганьча
Шрифт:
– Застава, смирно! Равнение на средину!
И пошел командиру навстречу, печатая шаг.
Отрапортовал, торжественным шагом возвратился к строю.
– Застава, ша-а-гом марш!
В тишине дружно щелкнули каблуки сапог, сверкнули надраенные бляхи поясных ремней. Старшина вышел в голову колонны.
Суров всегда с волненьем ждал минуты, когда старшина крикнет "запевай" и первым зазвучит его удивительный баритон.
– Запевай!
Выше сосен взлетела песня.
Шли по степи полки со славой
И день и ночь со склона и на склон...
Шла, ведомая пожилым старшиной, горсточка солдат в зеленых фуражках, слегка покачиваясь в такт песне и глядя прямо перед собой. Сурову казалось, что его солдатам подпевает ветер в верхушках сосен, а они, золотом отливающие, рыжие великаны, качаются, послушные поющему ветру.
Он возвратился домой и застал мать в слезах.
– Что с тобой, мамочка?
– Он так давно не видел ее плачущей, что сейчас, растерявшись, стал суетливо наливать воду в стакан.
Мать отодвинула стакан, заулыбалась сквозь слезы:
– Не обращай внимания... Нахлынуло... Заслушалась твоего старшину, отца вспомнила. Как он пел!.. А ты в меня пошел - безголосый.
– И снова расплакалась.
Чтобы отвлечь ее, Суров стал уточнять, каким поездом думает ехать. Она поняла, отмахнулась:
– Иди, сын.
Холод чувствовал себя именинником.
Еще бы, такая стрельба!
– Отлично!.. От-лич-но...
– кричал он в телефонную трубку, сидя на ящике из-под патронов. Ворот его был расстегнут, ремень ослаблен.
– До одного. Все молодцы, товарищ капитан... Не поймете? Молодцы, говорю. В самый раз отстрелялись.
Было часов около шести. Разморенное красное солнце заходило за черную тучу, и Холод, кося глазом, подумал, что к ночи опять разразится гроза.
Сухое лето нынешнего года на исходе засверкало молниями, заклокотало потоками дождей. Не успевали просыхать лужи, днем стояла тяжелая духота, и над землей висело марево.
За Суровым в самый разгар стрельбы приехал оперативный сотрудник из области и увез на заставу. Заканчивали без него, и теперь старшина Холод докладывал результаты.
На стрельбище было оживленно. Солдаты подтрунивали друг над дружкой, подначивали Шерстнева, не забывая прислушиваться к тому, что говорит старшина.
– ...Крепкая пятерка... Все до одного. Пишите: Колосков - отлично, Мурашко - отлично, Лиходеев - хорошо. Крепкая четверка у Лиходеева. Азимов отлично, Шерстнев... А что Шерстнев - отлично...
Шерстнев пробовал изобразить на лице снисходительность - если, мол, кому-то доставляет удовольствие называть его в числе отличников пожалуйста. А вообще-то, впервые за службу выполнив упражнение на "отлично", он втайне был горд собой.
– Ну ты мош-шу выдал!
– Лиходеев повернулся к нему, и по лицу Шерстнева невольно пробежала улыбка.
– Перевоспитываюсь. Ты как думал, комсомольский бог!
– В люди выходит, - с ехидцей сказал Мурашко,
– Тянусь, парни. Понимаешь, Лиходей, какая штука: как хочется на Доску отличников! Сплю и вижу: "И.Ф.Шерстнев - гордость подразделения". И портрет в профиль. Посодействуй, Логарифм.
– Проваливай.
Шерстнев подогнул в коленях длинные ноги:
– Ребята, вы слышали, как он со мною! Азимов, будешь моим секундантом. И вы, товарищ старший сержант Колосков. Я этого не оставлю.
Поддавшись общему настроению, Азимов рассмеялся:
– Шалтай-балтай, да? Секунда не думай, минута болтай, да?
Холод закончил разговор, спрятал в планшетку список стрелявших и, все еще сияющий от удовольствия, оправил на себе гимнастерку.
– Добре стрельнули, товарищи. На инспекторской так держать.
– Подкрутил усы.
– Суровцы должны высший класс показать!
Давно солдаты не видели своего старшину в таком приподнятом настроении. Шерстнев вместе со всеми дивился и думал, что причина тому одна: Лизка выдержала экзамены в лесотехнический и послезавтра приезжает домой за вещами.
– Хвизическую подтягнуть надо, - продолжал Холод.
– Шерстнев, вам говорю. Рябошапка, вас тож касается.
Шерстнев ближе всех стоял к старшине, тот взял у него автомат, погладил рукой вороненую сталь. Легкая тучка набежала на бритые щеки, в глазах промелькнула печаль.
– И вы будете стрелять, товарищ старшина?
– не без подковырки спросил Шерстнев.
– Или на этом кончим?
Холод вытер вспотевший лоб, подбоченился:
– А то як же! Я что, гадский бог, не воин? У старшины порох не весь израсходованный. Про запас держим. Не боись, солдат, старшина еще вдарит...
– ...в белый свет, как в копеечку.
– Шерстнев хохотнул.
– Вы уже свое отстреляли.
– Это как понимать - отстрелял? Кто такую чепуху сказал?
– Хоть я.
– Видно не заметив ни изменившегося лица старшины, ни того, что вдруг стало тихо, Шерстнев куражился: - Ваше дело теперь - табак. Очки с носа - бульк, а пулька за молочком.
У Холода посерело лицо, опустились плечи. Он растерянно оглянулся, обвел солдат затуманенным взглядом, остановился на Шерстневе:
– Спасибо, солдат... Отблагодарил.
– Шутка, товарищ старшина. Честное слово, треп. Ну что вы, я же просто так...
Приволакивая ноги, старшина вышел из круга, побрел тяжелой походкой к окопчику, где стоял в траве коричневый полевой телефон, сел на ящик из-под патронов, поникший, по-стариковски согбенный.
И тогда со всех сторон на Шерстнева посыпалось:
– Подонок...
– За такое по морде надавать.
– В остроумии упражняешься?
– тихо спросил Лиходеев.
Шерстнев бросился к нему:
– Логарифм, ты что, меня не знаешь? Ну просто так, для трепа. Не хотел.