Чёрное солнце
Шрифт:
– Да пошёл ты! – вскричала она, сверкнув дикой зеленью глаз и превращаясь в настоящую рыжую ведьму. – Пошёл ты знаешь куда?.. Бабло своё поганое запихни себе в задницу, козёл! – проревела она, разъярённой мегерой, неистово забившись о дверь иномарки, чтобы поскорее выскочить из неё. Но Сердобов разбойником набросился на строптивицу и остервенело закричав, она, с бешенством озверевшей пиратки, вцепилась в него когтями.
– Успокойся, Нечаева! Никто на твою честь не покушается, пошутил я! – ударились торопливые фразы о вопящую девушку, ошарашив её. – Ну прости, прости убогого… Натура такая, не могу не напакостить! Забирай деньги даром, это дочери твоей, – возвестил Маркел, сердечно обняв перепуганную и онемевшую красавицу.
– Ну, Сердобов, ты и гад!!! – оторопело пролепетала, как
Глава 7. Цепи прошлого
Беспамятство отступило как бесовское наваждение и боль кокаиновым вальсом прошла по телу. Меркнущие глаза вяло раскрылись и кладбищенски-тусклый свет, криво торчащей лампы, кирпичом обрушился с потолка. Задымлённая мертвенным обмороком голова затрещала, словно бы её раздавили железные клещи, тогда интеллигентный и изнеженный сладким благополучием Семён Эдуардович Жуляк мучительно застонав, схватился за рычащие дрелью виски. Поюлив огорошенными глазёнками, утомлённый пресыщенной жизнью, добропорядочный торговец, к великому изумлению своему, обнаружил себя не в мягчайшей домашней постели, а на голых бетонных плитах. Это неудача крайне ошеломила гражданина Жуляк, потому даже гложущая его свирепая боль казалась теперь не столь беспощадной.
– Боже мой, где я? – жалобно простонал узник, испуганными глазками вбирая отвратительную серость и грязь затянутых могильным сумраком стен. Теперь, очень верящий в Бога Семён Эдуардович торопливо перекрестился и очумелым взглядом просквозив по жутким рёбрам тюремной решётки, принялся лепетать святые молитвы, чьи строфы, как подобает истинному христианину, знал наизусть. – «Господь милосердный, за что наказуешь меня? Я что, мало тебе жертвовал?» – обидчиво вопросил набожный страстотерпец. – «Куда же я попал, Господи? Кто же упрятал меня сюда?» – через хмурую ветошь отчаяния и страха гадал он, боязливо вздымаясь на ноги. – Может менты? – тягучим дымом марихуаны отлетела к ободранному потолку нечаянная догадка. – Нет, какие, на хрен, менты, когда все они с моих рук жрут? – просветлённо и хитро припомнил образцовый почитатель Христа, теряясь в кромешном лабиринте неведения. – «Конкуренты!» – молнией изверглась жгучая, неприкаянная мысль и Семён Эдуардович поражённо обхватил упитанный животик, холмиком выпиравший из-под дорогой, полосатой рубахи. – «Точно! Грязный! Это он, сука!!!» – в ошеломлении глотая запёкшийся воздух темницы, смекнул невольник. – Замочить меня решил, гнида, чтобы самому на рынке хозяйничать!!! – едва не плача проскулил бедняга, нервно сминая гладкие, без единого мозоля, пальчики. Но вдруг метущиеся мысли его скомкались и рассыпались, потому что из многоликих обличий тьмы, из логовищ её, топорщились на него жуткие глаза помянутого врага. Подлый злодей таращился на него с колченогой, облезлой табуретки, одиноко кособочившейся в безобразной скверне. В этом насквозь пронизывающем взгляде бездонной дырой зияла трупная мгла оледенелых, неподвижных зрачков и перепугано запищав богобоязненный торговец попятился назад, вспотевшей спиной уткнувшись в толстые колья решётки. – Боже мой… Боже мой… помилуй меня… помилуй… помилуй… – надломленным голоском, по овечьи заблеял праведный молитвенник, и отрезанная голова Грязного дружелюбнее улыбалась ему уродливым оскалом искривлённого рта, радостно вывалив лилово-серый лопух омертвевшего, гниющего языка. Тогда неописуемый страх ржавым трезубцем зверски расцарапал нежную шкуру Семёна Эдуардовича, в миг позабывшего о тюремном смраде, о болях и Боге.
Глава 8. Дождь
Затушив тлеющие уголья заката чернилами, ночь пролила над всеми бродячими скитальцами прекраснейший звёздный жемчуг, но тёмный дым ворчливых, неповоротливых туч заволок звёзды и почерствевшее небо заплакало.
Контрреволюция, наехав на нас, довела до больницы – вырос живот, 3
Рок-н-ролл стёрт, я учусь играть джаз, но меня рвёт – полный рот нот,
Старости нет, есть только усталость,
3
Строки из песни группы ДДТ. Контрреволюция
Скупые коллеги, любовь на панелях, бутылки от пива на рок-батареях, – произнёс Маркел, одинокой тенью блуждая по городу, утонувшему в полуночи. Остановившись у белого платья загрустившей берёзы он распечатал бутылку водки и без всякой закуски отпил её истины. Утеревшись рукавом джинсовки, Сердобов глянул в занесённое тучами небо, отправившись неизвестно куда.
Контрреволюция ставит вопрос: как подключить к тебе мой насос?
Шелестит шоколадками вечная глупость,
Твоя дальнозоркость, моя близорукость,
Справедливость еды и вечная жажда,
Как выйти сухим из воды этой дважды?
Жить по писанию, но веруя в «если»,
Эксгумируя спьяну великие песни,
И только, и только осенний дождь в окно,
О сколько, ты знаешь сколько, мне без тебя дано? – промолвил Маркел, безмятежно подставляя лицо падающему дождю.
И многое здесь переварено в студень,
Умные мысли надёжнее великих идей!
Контрреволюция не всем как людям, а каждому как у людей,
И лучшие чувства давно не с нами,
Доскреблись до чистилищ, разбирая завалы,
И, как водится, в след за погибшими львами,
Бредут, разбирая их кости шакалы, – говорил Сердобов, забредя под обветшалую корягу брошенной подворотни, в дремучих трущобах которой блуждали мрачные потёмки, неприкаянные души и коты, среди которых Маркел чувствовал себя хорошо. Поэтому без опасений он достал из куртки опробованную бутылку, страстно припав к её стеклянному горлу.
Северный ветер рвёт ваши тени – Че Гевара, Вальтер, Гарри Поттер и Ленин,
Контрреволюция добра и гуманна, но очень туманна и непостоянна,
Есть в демократии что-то такое, до чего не приятно касаться рукою,
Хрипит перестройка в отвоёванных кухнях, ждёт когда эта стабильность рухнет… – вымолвил он и переступив через мутную рытвину лужи, безбоязненно зашагал по чащобе разбойничьих задворок.
И только, и только, осенний дождь в окно!
О сколько, ты знаешь, сколько, мне без тебя дано? – еле слышно пропел Сердобов, вкушая премудрую горечь водки и всего себя отдавая дождю.
Утонул наш Титаник, в шампуне и водке,
Тусуясь на майках дешёвой рекламы,
Попса носит модные косоворотки,
Пробитые кровью погибшей Нирваны,
Поглупевшее время, заела икота,
Я тоже буржуй и у меня есть холодильник,
Пятнадцать гитар, осень, ночь и будильник,
Но мне не до сна, изо рта лезут ноты, – изрёк Маркел, рассматривая перед собой мрачные обличья воспоминаний и скитавшуюся вместе с ним ночь.
Дураки называют нас совестью рока,
Циники видят хитроумный пиар,
А я не желаю дохнуть до срока,
У меня в глотке рвёт связки дар,