Черный смерчь (главы из романа)

Логинов Святослав

А ведовство будет сохраняться покуда она, Уника, возвращается сюда, чтобы сидеть возле серой гранитной глыбы. Под этим камнем похоронены Таши и злой мангас, посмевший впустую тревожить предвечную магию. Во всем мире только два человека знают, где Ташина могила, все прочие верят, что Таши Лучник погиб возле Сухого лимана, в сражении с бессмертным Кюлькасом. Пусть верят, так проще и для мертвого и для живых.

Тяжело и сладко сидеть, опустив руки, вспоминая несбывшееся счастье. Хорошо хоть сыном предки ее не обидели. А то ведь сколько волнений было - а ну как сбудется древнее проклятие и вместо сына родится невесть кто... Старухи-то предрекали худое. А уж когда во время давнего похода встретилась им сама

проклятая Слипь... до сих пор страшно вспоминать. Сегодня родичи верят, что бабу-йогу ничем не проймешь, а она и сейчас как девчонка дрожит от слова Слипь. У каждого человека свой ужас в душе живет, даже у Ромара, который столько прожил, что мог бы уж ничего не бояться. Таши рассказывал, как перепугался когда-то безрукий старик при встрече с дремучим рузархом. Оно и немудрено: в давние времена Ромар лишился рук во время схватки с этим зверем. А у нее, вон, череп рузарха на колу висит, щерит двухвершковые зубы; кость выбелило ветром и дождями. Охраняет небывалый череп небывалую избушку, что стоит посреди леса на деревянных ногах.

Ох, Таши как удивлялся, увидав впервые жилище Йоги! А Унике в ту пору ничего не казалось странным. Как домой вернулась, когда впервые вышла из смородинных зарослей на потайную поляну. Оно и есть - домой. Где ей еще жить-то? Другие бабы, так ли, сяк, но жизнь устраивают. Вон, Калинка, уж как по своему Малону убивалась, а сейчас - Мокошью зовется, детей полон дом и своих и приемышей, все к Калинке льнут. А Унике выпало быть йогой. Стоит ей показаться в любом из селений, детишки по домам прячутся - боятся. С колдовством шутки плохи, без нужды его касаться нельзя. Жаль, что редко выпадает дело для мудрости бабы-волшебницы. Вернее, хорошо, что редко выпадает. Для рода - хорошо, а для Уники - тоскливо. Сиди одна и вспоминай неудавшуюся жизнь.

И ведь как ни крути, а жизнь уже прошла. Три десятка стукнуло, седина в волосах завелась. У других в эту пору по десять детей бывает, о внуках начинают помышлять. Внуки, может, и у нее будут, сын-то молодцом уродился, и у матери, и у отца все взял. А не женихается, по всему видать, ждет парень, пока зазноба подрастет. Это хорошо, в добрый час...

Вот ведь как - жизнь прошла, а в памяти все молодо, как шестнадцать лет назад. И Таши - живой перед глазами, не сын, а муж. Это для других он Лучник, а для нее - просто Таши. И начавшее вянуть тело как наяву помнит его прикосновения.

Уника вздрогнула, вскинула голову. Никак она задремала, вот этак, сидя под открытым небом? Не заметила как и стемнело. На западе едва багровеет полоса, словно гаснущие в очаге угли. Могильный камень горбом выпирает из земли, тяжелый, полсотни силачей разом не сдвинут. А рядом с камнем стоит человек: высокий, широкоплечий - не обознаешься...

– Таши...
– тихо выдохнула Уника, - вернулся...

Таши шагнул навстречу, молча склонился над безвольно сидящей Уникой. Лицо знакомое, родное, ничуть не постаревшее за прорву канувших лет. Карие глаза под густыми бровями в самую душу смотрят. Откуда в предночном мраке цвет глаз рассмотреть, а вот умудрилась, рассмотрела... От этого взгляда крУгом пошла голова, словно в жаркий полдень на цветущем лугу, сладкий клеверный дух туманит разум и ничего не осталось кроме родных глаз.

– Вернулся... вернулся... я всегда знала, что ты придешь...

Тяжелая, такая знакомая ладонь легла на плечо, торопливо скользнула под распахнувшуюся безрукавку, коснулась груди, заставив Унику вздрогнуть и напрячься от полузабытого счастья.

– Таши, родной, я же старая совсем...

– Ну что ты, ведь я люблю тебя, родная моя, любимая...

Слово в слово как тогда, полжизни назад...

Нетерпеливая рука - вечно Таши был неуемным!
– потянула в сторону мешающую одежонку и вдруг отдернулась, как испугавшись чего. Ну конечно, накололся,

забыв, что в полочку безрукавки воткнута игла - проколка, сработанная Стакном из малого кусочка чудесного нефрита. Именно этой проколкой, а вовсе не потерянным ножом был убит чудовищный Кюлькас.

– Осторожней!..
– шепнула Уника. Она подняла руку, чтобы выдернуть так неловко попавшую иглу и едва не закричала от страшной боли в обожженных пальцах. Проколка казалась раскаленной, простой огонь не умеет так жечь! В следующую секунду пелена спала с обманутых глаз, и Уника с трезвой ясностью увидела, кто стоит рядом с ней. Не было в нем ни единой близкой черты, все казалось чужим и враждебным. Жабий рот, пасть, а не рот, глаза с незнакомым разрезом, волосы гребнем стоящие на макушке и словно грива растущие даже на шее, а быть может, и на спине. Одной рукой чужинец касался обнаженной груди Уники, а в другой, неловко отставленной, держал глиняную плошку, над которой сладко курился приторный наркотический дымок.

Вот оно, как обошел вражина старую Йогу! Вот откуда явился на свет мангас, убивший Таши!

Что есть сил Уника оттолкнула оборотня, влетела в дом, захлопнула дверь, накинула деревянный засов. Прислушалась. Снаружи было тихо. Потом до дрожи знакомый голос произнес:

– Отвори.

Уника выдернула из густого меха спасительную проколку, с размаху черкнула крошечным лезвием по груди, не признавшей чужую руку. Боль вновь отрезвила, и Унике чуток полегчало.

– Сейчас отворю, - произнесла колдунья, нехорошо усмехнувшись, и сняла запиравший дверь деревянный брусок. Сколоченная из дубовых кряжей дверь развернулась на точеных петлях, сбитый с ног чужинец полетел в траву. Уника рассмеялась сухим трескучим смехом и спросила: - Еще хочешь или накушался?

– Дура неумная!..
– прошипел оборотень окровавленным ртом, - не хотела по-хорошему, ну и сдохнешь теперь.

Он неторопливо по-кошачьи подобрался, вместо оброненной кадильницы потащил из-за кушака нож. От недалеких кустов бежали еще двое чужинцев, один с копьем, другой с быстро разгорающимся факелом. Сейчас запылает береста на крыше - и пропала йога. Хочешь от копья умирай, хочешь - жарься в горящем доме.

С долгим скрипом повернулась изба, здоровенная слега, прежде подпиравшая стену, рухнула вниз, на голову не успевшему уклониться чужинцу - только брызнуло по сторонам...

Двое нападавших приостановились, попятились было, но череп рузарха на заостренном колу, клацнув зубищами, ухватил одного из вражинцев поперек туловища, торопливо, словно при жизни принялся жевать, пятная сухую кость дымящейся кровью. Последний из жаборотых выронил факел и, подвывая, бросился в кусты. Уника, сплетя пальцы у груди, смотрела ему вслед. Пусть бежит, теперь не я, а он на крючке. Все равно ничего не расскажет соплеменникам - удушье схватит за глотку прежде, чем он успеет произнесть хоть словечко. А я посмотрю, куда он побежит, и кому попытается рассказать о печальной неудаче, постигшей вздумавших выведывать чужие тайны. Что ж, пусть ведают, что бабье колдовство не только лечить да спасать может когда надо, оно никого не пощадит и всякому башку снесет. Будь иначе пожиратели детей беды бы не знали, у самых ворот поджидали бы малолетнюю добычу.

Большими шагами Уника подошла к висящему в ощеренной пасти чужинцу, ухватив за гривастые лохмы, вздернула мертвецу голову, заглянула в бельмы глаз.

Чужой, как есть чужой. Ни о чем думал - не понять, ни что чувствовал. Одно только и осталось после смерти в теплом еще теле - инакость, которую даже ненавистью не выразить. Одно слово - чужинец.

Тела убитых Уника свалила у самого охранного черепа, бросила там, пробив насквозь свежим осиновым колом, а сама наглухо заперлась в доме, чтобы никто не услышал как будет плакать и выть от жестокой обиды обманутая женщина.