Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Давид Курт

— В городах живут одни дураки с жирными, как курдюки, телами, — сказал наконец Бат. — Заползет такой в свои стены, где и буря ему нипочем, и дождь не намочит, и спит себе на мягких циновках. Целыми днями сидит на одном месте и хиреет. Многие из них ткут шелк, ковры и собирают чай. Но разве от этого наберешься храбрости? Их даже ни один волк не вспугнет — волки эти города стороной обходят. А те, что куют мечи, кинжалы и топоры, обращаться с ними не умеют. Все они спят и видят, как станут торговцами. Хан тоже говорит: городской народ глуп и изнежен. И еще хан сказал, что он ни за что на свете не стал бы жить в каменном доме.

— А ведь этот городской люд взял да вместе с нашими прогнал отсюда китайцев, —

заметил Тенгери, словно усомнившись в словах Бата.

Десятник ответил, что это, может, и правда, только своими глазами он, мол, этого не видел.

— Это они от обиды так расхрабрились, — сказал он и быстро добавил: — Если хотите знать, китайские полководцы еще глупее, чем любой из этих городских людей, так что разбить китайцев вместе с нами им было не так уж трудно! Знаете вы историю про китайского полководца Ли?

Нет, ни Тенгери, ни Тумор ничего о китайских полководцах и слыхом не слыхали и начали подзадоривать бывалого воина Бата: расскажи да расскажи!

И Бат начал:

— Так вот, насчет полководца Ли! Он был из тех полководцев, о которых говорят, что бог им ни одной победы не подарит, хотя и в его войске было немало храбрых воинов–китайцев. Когда дело опять дошло до битвы у Великой стены — а было это лет сто назад! — его войско снова побежало. Представляете, тысячи людей с оружием бегут кто куда! И тут вдруг появился или, как говорится, прямо с неба упал настоящий великан с мечом и топором в руках и давай бить врагов полководца Ли, да так, что теперь те бросились наутек. Так была спасена его честь. Ну и радовался же он! Правда, решил наградить героя и сам пошел его искать. Ну, нашел. А великан возьми и ответь ему:

— Не надо благодарить меня, полководец Ли! Примите мое деяние как ничтожное выражение моей безграничной благодарности вам!

— Благодарности? За что? Я вас совсем не знаю, добрый человек! — удивился китайский полководец.

— За что? А за то, что вы ни разу не причинили мне боли. Дело в том, что ваша стрела в меня ни разу не попала.

— Моя стрела? Да разве я стрелял в вас?

— Великое множество раз! Я бог и дух мишени, полководец!

Тенгери с Тумором посмеялись над этой историей, и Бат с ними заодно, эта история веселила их до того момента, пока они по дороге к вершине горы не наткнулись на семерых убитых. На семерых онгутов и монголов, не китайцев, а монголов и онгутов, со стрелами в спинах, стрелами с перьями на концах. Убитые лежали лицом вниз, и стрелы торчали у них в спинах. Было похоже на то, что эти воины следили за кем–то, спрятавшись в кустах, а на них напали исподтишка и просто пробуравили стрелами спины, как копьями. Бат ускорил шаг. Не то чтобы эти мертвые пробудили в нем жалость — слишком много убитых Бату приходилось видеть! — но эти его смутили и умертвили смех, который вызвал его рассказ о полководце Ли.

Достигнув площади перед пагодой, они оглянулись на деревянные домики и глинобитные хижины, на тенистые улочки, по которым в поисках попрятавшихся китайцев сновали воины их тысячи.

Пагода внутри вся выгорела. Спасшиеся от огня голуби нерешительно возвращались на обжитые места под ее слегка покатым куполом. На широкой площади между лиственницами и пышными кустами стояло множество изваяний богов из бронзы, дерева и камня. Попадались и сделанные из картона. Во время пожара их вынесли из пагоды, и здесь, на открытом пространстве, они казались неуместными и беспомощными. Будда улыбался своей тысячелетней улыбкой, но лицо у него покрылось копотью. Бодисатва прижался сплетенными руками к дереву и грозился вот–вот упасть — стоит только подуть сильному ветру. Множество других божеств лежали на песке перед пагодой. Изображения их имели выражение строгое и непреклонное, но теперь они никакого сопротивления не оказывали и повиновались бы даже легкому дуновению ветра.

Среди них был даже наводивший на всех неописуемый страх бог Чедорж — о семи головах и восемнадцати руках. Он нес на себе белого слона, лошадь, осла, быка, верблюда, оленя и еще кошку и наполненный кровью человеческий череп, над которым как бы завис кривой жертвенный нож. И вот теперь он валялся на пыльной площади и был, наверное, даже рад, что его вынесли из огня. Между всеми этими изваяниями и изображениями, быстро семеня ногами, неслышно ступали ламы и монахи, помечая, что осталось в целости и сохранности, а что повреждено. Один из монахов приблизился к Бату, Тенгери и Тумору и проговорил, потупив взор:

— Вся жизнь — страдание. Страдания эти возникают из–за жажды к наслаждениям. Значит, преодолеть страдания можно, только отказавшись от вожделений. Поэтому к избавлению от страданий ведет золотая тропа восьми колен.

— Ты что–нибудь понял, Бат? — спросил донельзя удивленный Тенгери, не сводя глаз с бритоголового монаха.

Бат пренебрежительно махнул рукой и сказал, что в такой ученой болтовне никакого смысла не видит. И вообще весь этот шум, который они поднимают из–за семи мудрецов и девяти ученых, никому не нужен — бамбук сам по себе растет.

— Я открою вам четыре истины желтого учения, — предложил монах.

— Ну вот, началось! — И Бат повернулся к нему спиной.

— Останьтесь! — повелительным тоном проговорил монах. — К ядовитой пятнистой змее не прикасайся — будь осторожен! А прикоснешься к пятнистой ядовитой змее — бойся ее яда! То же самое относится и к священнослужителям, воины: не восстанавливайте против себя достойных глубочайшего уважения священнослужителей — будьте осторожны! А если восстановите их против себя — бойтесь их могущества!

Монах подступил вплотную к воинам–монголам и протянул им высокий желтый колпак.

— Он просит подаяния, — объяснил Бат. — Собирает на сгоревшую пагоду.

— И что мы ему дадим? — спросил Тенгери.

— Дадим? Ничего мы ему не дадим, юноша. У него свой бог, у нас — наши. С чего вдруг мы будем делать подарки его богу? Может быть, для того, чтобы он стал сильнее нашего? Пошли отсюда!

В это мгновение монах проткнул себе щеку длинной серебряной иглой, и так как он при этом широко открыл рот, они заметили, как игла скользнула вдоль зубов, пронзила с внутренней стороны другую щеку и вышла наружу. После чего он еще вогнал эту иглу в кору дерева, как бы прибив себя к нему головой. Он проливал слезы, этот монах, он всхлипывал, но руку с желтым колпаком по–прежнему протягивал в сторону воинов.

— Он себя убивает? — спросил Тенгери.

— Да где там убивает, это он так молится, я тебе уже говорил. — И Бат рассмеялся.

— Молится? С проткнутым иглой лицом и кровью, что стекает по щекам?

— Он вымогает у нас сочувствие! Он как бы говорит нам: пока не подарите мне чего–нибудь, я буду страдать. А если дашь, я вытащу иглу и улыбнусь.

А монах тем временем стоял, тесно прижавшись к лиственнице, и смотрел слезящимися глазами на Тенгери, на него одного, а не на Бата или Тумора.

О Бате он вот что думал: «Ты дикий варвар, ты состарился на войнах и разговаривать умеешь только мечом, страдания других людей для тебя отрада что днем, что ночью, чужая кровь опьяняет тебя не хуже вина». О Туморе он думал так: «Ты, правда, еще молод и поэтому не столь необуздан, но твое простоватое лицо подсказывает мне, что ты способен только исполнять приказы старого варвара или следовать его советам». Тенгери вызывал в нем другие мысли: «Ты, юноша, дивишься всему, что тебя окружает, ты хочешь все увидеть и услышать, при всем присутствовать. В тебе вот что хорошо: по выражению твоих глаз сразу можно сказать, как и что ты увидел, услышал или воспринял. И значит, в тебе достанет сил сделать то, чего ты хочешь».