Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Давид Курт

У подножия горы раскинулся город Дзу—Ху, облитый лучами заходящего солнца. Над улицами поднималась желтая пыль, летевшая из–под копыт лошадей монгольских воинов. Она лениво достигала крыш уцелевших домов и опадала на руины; иногда ее подхватывали порывы ветра и уносили прочь, и пыль вдруг пропадала, как пропала неведомо куда ярость Бата.

— Так где же все–таки Тумор? — спросил десятник. — Куда это он запропастился?

— Разве это не к лучшему, Бат?

— К лучшему?

— А ты представь, что случилось бы, если бы он дал этот знак?

Десятник пробормотал что–то неразборчивое.

— Ах вот оно

что! — Он вдруг остановился как вкопанный, — Это ты, шакал, отослал его, чтобы он его не дал?..

— А даже если бы и так, Бат?

Десятник ненадолго задумался и совсем тихо проговорил:

— Все равно. Знаешь, как оно у меня: стоит мне распалиться, как я…

— Знаю, Бат. Только… только я Тумора не отсылал. Правда.

— Вот как? — Это Бату опять не понравилось: зачем он сказал при Тенгери, что тот поступил правильно, велев Тумору уйти.

Они вернулись к лошадям и неторопливо спустились на них вниз, к самому подножию горы. Торговцы все еще сидели по обеим сторонам городских улиц, разморенные жарой. За кустами, где они нашли семь трупов монголов и онгутов, а потом громко смеялись над рассказом Бата о китайском полководце Ли, они нашли только клочья одежды убитых. Ветер нанизал их на колючие ветки кустов, и теперь они развевались на ветру, как флаги. Кровь на них уже засохла и покрылась пылью, поблизости валялось несколько наконечников от стрел. Над кустами кружил ястреб–стервятник: он тяжело бил крыльями, сбивая с ветвей пыль и распугивая сытых псов, собравшихся поспать в тени кустов.

Старый воин проговорил:

— Да–да, это у них, ястребов, быстро выходит…

Там, где тысячник говорил с городским старейшиной, горели сейчас костры, над которыми были подвешены большие котлы и варилась конина, а вокруг костров толпились проголодавшиеся воины. У каждого в руке было по ножу, и, когда подходила его очередь, он срезал себе с торчащих из котла костей здоровенный кусок мяса, а потом подсаживался к остальным, расположившимся на упавших балках или под стенами брошенных хозяевами домов. Почти перед каждым из них стояли, сглатывая слюну, дети онгутов, которым время от времени все–таки доставался от монголов кусочек.

Ночь большинство воинов провело в руинах, прямо под высоким звездным небом. Поначалу жители считали, что им придется уступить монголам место в домах. Но это их удивило бы все–таки меньше, чем то, что они спят под крышами, а монголы под открытым небом. И онгуты решили, что зря их так монголами запугивали. Они начали подтаскивать им вино, доброе вино в крепких бочонках, которое они попрятали и от китайцев, и от монголов, — вино из молока. Но когда по Дзу—Ху побежала весть о том, что сам тысячник с проклятиями оставил предложенный ему дом городского старейшины, дом с девятискатной крышей, красотой своей не уступающий пагоде, жители города узнали и причину такого поступка: воины из степи опасались тяжелых балок над головами, они не могли под ними заснуть и говорили: «Если буря повалит юрту, она погребет нас под мягким войлоком, и мы снова поставим юрту. Если же ветер обрушит на нас тяжелую крышу, он погребет нас под ней навсегда».

Правда, вина обратно не отнимешь, хотя многие горожане и предпочли бы сделать это. Поэтому им приходилось сидеть и распивать в руинах вино с чужими воинами и смеяться — а ведь впору было завыть. Но вино было хорошим, что

правда, то правда, и оно скоро прогнало грустные мысли и разбудило смех. Это было в то время, когда над тополями и лиственницами взошла луна, большая и желтая, как дыня. Но, поднявшись высоко над верхушками деревьев, она уменьшилась в размерах и побледнела, отбрасывая на лица людей призрачный свет. Впечатляющая это была картина: монголы вместе с онгутами отплясывали дикий танец в руинах Дзу—Ху, города у горы. Это в них бесилось доброе вино, это вино заставляло их подпрыгивать, подскакивать и кружиться посреди рухнувших стен, и ночь смотрела с высоты на пляшущих, понимая, что вряд ли увидит такое когда–нибудь еще.

Воины запели песню. Это была злая песня, уходившая ввысь вместе с искрами от костров. Сначала пели одни воины–монголы, потом они потребовали, чтобы горожане им подпевали. И те подчинились, а ковши с вином ходили и ходили по кругу, от уст к устам. А потом оказалось, что поют одни онгуты, одни жители города Дзу—Ху. Потому что вино оказалось не только добрым, но и подлым, и воины–чужестранцы смеялись, слыша свою песню из орущих ртов онгутов, ведь пелось в этой песне о том, какие эти горожане дураки — живут в прочных домах под тяжелыми крышами, которые могут свалиться им на головы. Еще больший смех у них вызвало то место, где онгуты орали во весь голос, что степная трава получше всякой постели, а великое бездонное небо прочнее любой крыши.

Но и самый большой бочонок когда–нибудь да опустошится, и самые громкие песни когда–нибудь да отзвучат. Сил заметно поубавилось, усталость валила с ног, и безобразные пляски на пепелище понемногу прекратились. Они повалились спать вперемешку, монголы и онгуты. Лишь немногие из них, продолжая распевать песни, шатаясь, разбрелись по домам и принялись допивать вино, оставшееся в подвалах. А оставшиеся на ногах воины кричали друг другу: «Эти онгуты расхваливали нашу степную траву и воздавали хвалу Небу — зачем же им тогда постели и крыша?»

После этого чужеземные солдаты начали бросать горящие факелы в уцелевшие дома, восклицая:

— Священный огонь, очисти жителей этого города, как ты очистил нас, сожги все, что не было известно нашим предкам, — стены, балки, крыши и желание иметь новые дома!

После этой ночи нет больше никакого Дзу—Ху.

И только трава проросла на этом месте вновь.

Глава 4

ЧИНГИСХАН ГОВОРИТ С БОГАМИ

Убегая от восходящего солнца, девять девяток гонцов скакали по степи. Но каждый в одиночку: расстояние до правого и левого соседа было на самом пределе видимости. Это были вестники победы, все в синих халатах и в шапках с соболиным мехом. Под седлом у каждого из них был породистый жеребец, на ремешках сладко звенели золотистого цвета колокольцы.

— Возвращайтесь домой, — прокричал тот из гонцов, что проскакал по догоревшим развалинам Дзу—Ху. — Китайское войско разбито, вся страна до самой Великой стены принадлежит отныне нашему хану и превратится в пастбища для его табунов и стад.