Чёртов палец

Крюков Владимир

Опершись на протянутую Навроцким руку, она легко вскочила на ступеньку авто, но проскользнула не на заднее сиденье, лучше защищённое от дождя, а на переднее, оказавшись рядом с князем.

2

Вниманием мужчин Анна Федоровна была награждена в избытке и пользовалась им как чем-то само собой разумеющимся. С тех пор как ещё девочкой она впервые услышала от мужчины похвалу своей красоте, прошло уже так много времени, что она давно успела привыкнуть и к своей привлекательности, и к неизбежному мужскому ухаживанию. Позже, когда её красота расцвела в полную силу, она научилась принимать комплименты мужчин без малейшего жеманства, не придавая им никакого значения, а порой даже внутренне раздражаясь их скучным однообразием. Возможно, поэтому её скользящий томный взор чаще задерживался на мужчинах, которые ей этих комплиментов не делали. Одним из таких мужчин был и князь Феликс Николаевич Навроцкий. Он никогда не льстил, был с ней прям и даже, быть может, излишне сдержан, но сердце без труда подсказывало княжне, что он просто-напросто в неё влюбился. Навроцкий ей, безусловно, нравился. Ей приятно было с ним кокетничать, разжигая в нём чувство, но это был, скорее, лишь природный женский инстинкт, который заставляет

женщину создавать вокруг себя магнетическое напряжение, притягивающее одних и отталкивающее других Стараться нравиться мужчине, который ей самой приглянулся, было естественной потребностью княжны. Как и всякая другая женщина в подобных случаях, она не знала, к чему это может привести и должно ли это вообще куда-то вести, но, как и любой другой женщине, ей доставляло удовольствие оставаться некоторое время в сладостном неведении, балансируя на острие возбуждающего воображение, но, в сущности, безобидного флирта. Ей казалось, что она в любой момент может остановиться или, напротив, позволить себе без оглядки свалиться в пропасть, если ей этого захочется. Так, впрочем, полагают многие женщины, спохватываясь только тогда, когда настойчивость и ловкость бравых мужчин, способных на многое для достижения известной цели, и собственная слабая воля наивных дочерей Евы уже сделали своё дело и пропасть уже приняла излишне самоуверенных бедняжек в свои объятия. Но опыт Анны Фёдоровны был не столь велик, чтобы прозревать все тонкости и ковы этой борьбы полов. До сих пор ей ещё не приходилось проливать слезу из-за особ противоположного пола, и в увлекательной игре с ними она видела лишь приятную сторону. Так почему бы не пококетничать? Почему бы немного, самую малую толику, не влюбиться? Навроцкий представлялся ей вполне подходящим для этого объектом. И хотя Феликс Николаевич был лет на двадцать старше самой Анны Федоровны, держался он молодцом. Ей нравилась его зрелая, неброская мужская красота и особенно располагающий к себе взгляд умных, печальных глаз. Невзирая на свою молодость, она уже знала: мужчина — что коньяк: чем старше, тем вкуснее.

Лёгкая усталость после игры не мешала Анне Фёдоровне чувствовать себя превосходно. Усаживаясь в автомобиль радом с Навроцким, она хотела чуточку его эпатировать — только и всего. Аристократическое происхождение и привлекательная внешность не сделали княжну девушкой сухой и высокомерной, и свойственная ей склонность к шуткам и проказам, проявляясь иногда самым неожиданным образом, лишь добавляла ей прелести и неотразимости в глазах мужчин. Когда она подумала, что удобнее всё-таки сесть сзади, было уже поздно: автомобиль тронулся с места. Она украдкой взглянула со своей боковой позиции на князя, но его мужественный профиль ничего не выказывал. Казалось, Навроцкий был совершенно равнодушен к её манёврам и дислокации.

Они проехали несколько кварталов молча, и Анна Фёдоровна, не выдержав этой странной бессловесной близости, заговорила первой:

— Моё приглашение, Феликс Николаевич, остаётся в силе. Маме вздумалось устраивать литературные журфиксы, и никто не смог её отговорить. — Она слегка повела плечами и поморщилась, показывая своё скептическое отношение к начинанию родительницы. — В эту среду будут читать стихи. Приходите и вы.

— Признаюсь, я далёк от современной литературы, — сказал Навроцкий, — и, увы, не могу похвастать никакими достижениями в этой области, кроме написанных когда-то в юности стихов. Но я люблю читать… И увидеть вас уже в среду будет для меня превеликим удовольствием.

«Превеликим удовольствием… Я становлюсь похожим на Блинова», — подумал он, недовольный собою.

— Кстати, как складываются отношения с литературой у господина Блинова?

«Ревнует?» — пришло на мысль княжне.

— Не знаю, — ответила она, пристально поглядев на князя. — Он, кажется, не приглашён.

И тут же она задалась вопросом: в самом ли деле влюблён в неё Навроцкий или только притворяется? Ей хотелось, чтоб непременно был влюблён, и, укрепляя занятые позиции, она совершила ещё один смелый манёвр: прощаясь с Навроцким у подъезда своего дома, она быстро поцеловала его в щёку и уже в дверях, кивнув швейцару, обернулась и помахала князю рукой. По её разумению, это должно было подействовать, и она не ошиблась.

3

Остальную часть дня Навроцкий был бодр и весел и, несмотря на утреннюю игру в теннис, с полчаса боксировал в углу своего просторного кабинета, нанося удары по подвешенному к потолку тяжёлому кожаному мешку. Во время занятий боксом и затем под душем он часто обдумывал те или иные дела, и решения, созревавшие у него в голове в эти минуты, часто оказывались лучшими. Но сейчас, пустив душ и стоя под его освежительными струями, он мог думать только об Анне Федоровне, о неожиданном прикосновении к его щеке её влажных и нежных губ, о загадочном прищуре тёмных серо-зеленых глаз, прозрачных, отливающих под лучами солнца чудным маслиновым колером…

Перед вечером стрелка барометра в кабинете Навроцкого поползла влево и вниз, погода резко переменилась. Хлёсткий, порывистый ветер бросал в окно брызги дождя и первые пригоршни осенних листьев. Афанасий, служивший ещё у Николая Евграфовича, отца Навроцкого, принёс дров и растопил камин. Наложив пластинку с записью Adagietto из Пятой симфонии Малера, Навроцкий завёл граммофон и расположился перед камином. Хорошо было вот так сидеть в глубоком кресле перед согревающим и тело и душу огнём, когда за окном бушевала петербургская непогода. Приятное потрескивание дров и причудливая пляска языков пламени в очаге вызывали в возбуждённом событиями прошедшего дня сознании князя неясные образы. Свежие впечатления, в которых на первый план выходила точёная фигурка Анны Фёдоровны, сменялись картинами последнего лета, а их в свою очередь вытесняли туманные дали счастливого детства. Все эти образы, картины и впечатления мешались и теснились в голове князя, не давая ему сосредоточиться на какой-то одной мысли, но он не сопротивлялся этому потоку видений, сменявших одно другое, точно мизансцены в синематографе, а послушно наблюдал то, что ему преподносила память. Вот мелькнула фигура отца, человека добродушного и весёлого, но спившегося и в конце концов покончившего с собой, приняв смертельную дозу рвотного ореха. Вот перед ним появилась мать, жёсткая и властная женщина, третировавшая супруга за его слабый характер. Отдаление от неё Феликса началось ещё в отрочестве и закончилось полным отчуждением. Но всё это происходило много позже, а в самом начале было безоблачное детство, гармония

которого была так совершенна, что память решительно отказывалась выдать какой-нибудь изъян, дефект, неприятную подробность тех ранних лет, когда он сполна получал от родителей всю ту любовь, на которую мог рассчитывать ребёнок. Детство его было заполнено солнцем и всеми прелестями русского усадебного быта, типичного для того класса, к которому принадлежала их семья. Няня, бонна, гувернантка, учителя, дети прислуги и крестьян — все они были созданы как будто для того, чтобы его окружало нескончаемое веселье, чтобы он никогда не оставался один. И всё-таки смутное ощущение одиночества, непонимания со стороны близких было знакомо ему уже с раннего детства. Это ощущение росло в нём с каждым годом и после смерти отца стало чуть ли не стержневой эмоцией в его блуждавшей в потёмках взрослой жизни душе. И даже бог не мог помочь ему в его одиночестве: несмотря на крайнюю набожность и даже неистовость религиозного чувства матери, он унаследовал атеизм отца.

Холодность между Навроцким и матерью назревала исподволь, незаметно, и природу этого явления он, сколько ни раздумывал, не мог постичь, пока вдруг, уже взрослым человеком, не задался вопросом: не была ли причиной этого отчуждения та любовь-тирания матери, которую ему пришлось испытать на себе в юности? Не скрывалась ли за ширмой чрезмерной любви подлинная нелюбовь? Может быть, он слишком походил и внешностью, и складом характера на доставившего ей столько огорчений отца, а может, причиной был брак, на который она вынуждена была согласиться по настоянию родителей? Так или иначе, эта холодность между ними лишь усиливала бродившее в нём чувство одиночества. Вначале это заставляло его страдать, и тогда он находил утешение в пирушках и кутежах с университетскими товарищами, певичками и актрисами. С годами же, плавая, подобно Джошуа Слокаму, в одиночку в океане жизни, он мало-помалу начал понимать, что причина его мучений кроется в нём самом, что одиночество, от которого он так страдает, уберегает его от многих разочарований. И тогда он научился относиться к одиночеству философски, то есть извлекать из него пользу и находить в нём приятное. В конце концов, не умеренная ли это плата за ту свободу, которую он всегда искал, отказываясь от какой бы то ни было карьеры, будь то военной или статской? И не надёжнее ли плыть под собственными парусами, скроенными и сшитыми своими руками?

Навроцкий попытался отвлечься от этих мыслей и сосредоточиться. Что, собственно, тревожило его в эту минуту? Что нужно было сделать, чтобы в душе воцарился покой? Сейчас он был влюблён, и это весёлое волнующее чувство легко и беспечно, точно ненужный хлам, стряхнуло в мусорную корзину многое из того, что отягощало его сердце. Но всё же что-то сверлило душу, и с этим непонятным, неразгаданным врагом, затаившимся где-то в тёмных глубинах сознания, не могла справиться даже влюблённость. Он попытался разложить по полочкам причины этого непонятного беспокойства и справиться с ними по очереди, методично и последовательно, но не мог дать этим причинам ясного определения. Он лишь догадывался, что делает что-то не так, неправильно, что рядом с ним что-то не ладится, не сходится, и, будучи не в силах справиться с этим ощущением, решил вытеснить его другими мыслями и другими впечатлениями. Обычно в такие минуты рассеянности и неопределённой грусти ему помогала музыка. Он сел за рояль, ударил по клавишам и, начав с одной из пьес Малера, кончил собственной импровизацией, длинной и страстной. И она целиком поглотила его, утомила, вымела прочь теснившую душу рефлексию.

В окно эркера с нарастающей силой ударили порывы ветра. Навроцкий подумал, что дует, должно быть, с запада и что при таком ветре, если ненастье будет продолжаться долго, уровень воды в Неве может подняться до опасного. Он встал из-за рояля, постучал пальцем по стеклу барометра, стрелка которого сразу упала ещё ниже, и подошёл к письменному столу, где в сработанном Овчинниковым серебряном ларце, со специальной увлажнительной баночкой, лежали гаванские сигарки. Вставив в настольную гильотину одну из них и нажав на рычаг, он отрубил её кончик, вытянул из серебряной спичечницы особую длинную спичку и, раскуривая сигарку, вступил в эркер. Ряды фонарей за окном бросали густой жёлтый свет в охваченную дрожью тьму опустевшей улицы. Гул непогоды проникал в квартиру. А в глубине кабинета, в облицованном белыми изразцами камине, ещё долго мерцал слабеющий, точно утомившийся гуляка и пьяница, огонь и догорали остатки его оголтелого пиршества — головешки берёзовых дров…

Глава шестая

1

Прибыв в ближайшую среду на журфикс к Ветлугиным, Навроцкий застал там немало гостей, но литераторов среди них почти не было. По-видимому, вечера у княгини ещё не превратились в Мекку для поэтически настроенной петербургской публики, тем более что аристократок и купчих, желавших, подобно Софье Григорьевне, придать своим гостиным литературный блеск, в Петербурге обитало ещё больше, чем пишущей братии. Княгиня никогда не была страстной поклонницей литературных талантов, но как жена чиновника высокого ранга посчитала своей обязанностью отдать дань столичной моде. Поскольку же, кроме увлечения поэзией, Петербург проникся большим уважением к карточной игре и спиритизму, практический ум княгини подсказал ей оригинальное решение она нашла вполне уместным все эти веяния объединить в своём великолепном доме В одной из сообщающихся с гостиной комнат были установлены обтянутые сукном столы для игры в карты, в другой — большой овальный стол для спиритических сеансов. Комнату для общения с духами Софья Григорьевна декорировала подходящим образом: стены были обклеены специально для этой цели изготовленными чёрными обоями с золотыми звёздами и планетами, а стол инкрустирован таинственными знаками, похожими на китайское письмо. Что означали эти знаки, никто из посетителей комнаты не знал, да и сама княгиня затруднилась бы растолковать, так как известный в Петербурге художник и краснодеревщик Ковригин, которому был заказан стол, редко бывал трезвым и добиться от него вразумительного ответа не было никакой возможности. Однако Софья Григорьевна очень скоро убедилась в том, что в магической силе этих знаков её гости не сомневаются и без разъяснений. Теша себя надеждой, что господин Ковригин рано или поздно удовлетворит её любопытство, княгиня полагала, что посетители этой особой комнаты лучше неё осведомлены в вопросах оккультизма. Простое соображение о том, что их «осведомлённость» может объясняться обыкновенным опасением прослыть невеждами в глазах других спиритов, ей почему-то не приходило в голову. Словом, художник Ковригин справился со своей задачей превосходно.