Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)
Шрифт:
Сильными цепкими руками хватал бабу у двери и тащил на постель. Если баба начинала сопротивляться, то неизменно говаривал:
— Коль упорствовать будешь, оброк твоему мужику вдвое накину. Все в моей воле. Нечем будет платить твоему благоверному. Последнюю коровенку со двора сведу. Оголяйся!
Оголялась баба. Приказчик слов на ветер не бросал: царь и бог в вотчине. Коль не ляжешь в постель — без кола и двора останешься.
Тот же, ублаженный очередной жертвой, говаривал:
— Язык-то прикуси. Кухарке помогала — и все дела. А коль проболтаешься — жди беды.
Однако вся
Но вскоре Букан перешел на девок: бабы приелись, то ли дело юные девственницы. Но тут Букан действовал с оглядкой да осторожностью, звать в свой дом, разумеется, не стал, а норовил (если это было лето) выглядеть ту или иную девушку на сенокосе или когда девицы ходили по грибы, а там уже действовать по обстановке. В последнем случае он становился охотником: брал для отвода глаз ружье и патронташ, а в карман — золотые сережки или искусственные жемчужные бусы. Стоило одной из девиц подальше отойти от подружек, как Корней Африканыч — тут как тут. Девушка испугается, охнет, а приказчик ей слово ласковое.
— Никак, по грибочки снарядилась? Чьих будешь?
— Матвея Синюткина дочь. Манькой меня кличут.
— Ведаю твоего отца. Он, никак, в золотари в Ростове подрядился?
— Ага.
Матвей Синюткин, как уже знал приказчик, был темным, недалеким человеком, а потому и дочь его особым умом не блистала.
— Скажи, Маня, ты бы хотела носить на своей груди вот такое красивое ожерелье?
— Еще бы не хотеть. Надо дурой быть.
— Но такое ожерелье, Маня, подходит только к красивой груди.
— А у меня что, не красивая? Глянь!
Маня принялась, было, расстегивать пуговички кофты, но Букан предупредительно произнес:
— Не здесь, Маня. Давай поглубже в лесок отойдем, а то кто увидит и позарится на такое драгоценное украшение. Лучше бы уж тебе их носить.
— Никому не отдам!
— Умница. Отойдем подальше.
Манька стала первой девушкой, которая безропотно отдалась Букану. Однако Корней Африканыч и в этом случае наставлял:
— Про украшение ни отцу, ни матери не рассказывай. Бить будут. Подальше спрячь до поры-времени.
— И девкам не сказывать?
— Ни в коем случае! Они тотчас по всему селу разболтают.
— Так когда же мне бусы надевать? Чай, покрасоваться хочется.
— Еще покрасуешься, а коль забрюхатеешь, тотчас меня оповестишь.
— Аль забрюхатею? — всполошилась девка. — Чего ж тогда я тятеньке с маменькой скажу?
— Говорил же тебе: ко мне придешь. За доброго работника выдам. От него-де чрево выперло. Веселую свадебку сыграем, богатый подарок тебе поднесу. Шубу кунью!
— Шубу кунью? — ахнула Манька. — Девки от зависти лопнут. Какой же вы щедрый!
— Щедрый, Маня. Беги к девицам — и ни гу-гу.
Когда радостная Манька побежала к подружкам, Букан головой
Настенка любила сенокосную пору. Сколь парней и девок собиралось на лугах. Работы, конечно, хватало: сушили деревянными рогулями травяные валки, собирали граблями в копешки, помогали метать стога. Смеху, прибауток, подковырок!
37
Прелюбы — любовные связи
На сенокосном угодье частенько появлялся приказчик. Похотливыми глазами смотрел на девок и в то же время покрикивал:
— Не ленись! Как бы тучка не набежала.
В погожие дни на обед не ходили: приносили еду в узелках. В обеденные перерывы Настенка, быстро управившись с горбушкой хлеба и бутылкой молока, любила пройтись по угодью и попеть песни. А все отчего? Стенька был рядом, она видела его задорные глаза, порой устремленные на нее, и от этого ей становилось так радостно, что песня, казалось, сама исходила из ее груди.
Забывшись, она довольно далеко отошла от угодья и оказалась в приозерных тростниках, где незаметно очутился и Корней Букан.
К счастью, Стенька углядел, в каком направлении удалялась от сенокоса Настенка, и когда все принялись продолжать работу, парень хмыкнул. И зачем в тростники убежала? Разве что по девичьей потребе? Но Настенка не появилась ни через пять, ни через десять минут.
Решил поискать.
Стенька наткнулся на дикую сцену. Приказчик, разодрав Настенкину ситцевую кофточку и зажав одной рукой ее рот, другой — норовил раздвинуть оголенные ноги.
Настенка изо всех сил упиралась, но где уж хрупкой девушке сладить с силой Букана, удвоенной неистребимой похотью.
Рядом, потряхивая уздечкой, стоял, храпел и бил копытом мухортый [38] конь, кося фиолетовым глазом на борющихся людей.
— Ах ты, сволочь! — яростно воскликнул Стенька и, приподняв приказчика за воротник двубортного сюртука, с силой ударил его кулаком в лицо. Удар его был настолько дюжим, что изо рта Букана вылетели три зуба.
С трудом приподнявшись с земли и утирая рукавом суконного сюртука кровь, приказчик прошепелявил:
38
Мухортый — гнедой с желтоватыми подпалинами.
— На кушки порежу, шобака!
— Давай, давай. Может, добавить?
— Не жить тебе, шобака!
Букан, поняв, что с богатыристым Стенькой ему не управиться, взгромоздился на коня и умчал в свои хоромы.
— Ну, как ты? Цела, невредима?
— Цела, Стенечка. Спасибо, ты подоспел. Кофточку жалко, в клочья разодрал, на люди стыдно показаться.
— Глупенькая, нашла чего жалеть.
Стенька тотчас скинул с себя кумачовую рубаху и протянул девушке.
— А как же ты? — растерялась Настенка.