Чешская рапсодия

Секера Йозеф

На станцию Алексиково прибыли на рассвете. Бронепоезд стоял у водокачки, набирал воду. Чехи заполонили вокзал, оттеснив гражданскую публику в зал ожидания. Голодные дети шмыгали между солдатами, плакали, протягивали руку за куском хлеба. Красноармейцы где-то раздобывали воду, дрова. Начальник станции приказал запереть склад, но удар прикладом, нанесенный негодующим Вайнертом, открыл двери. Маруся прошла мимо вагонов кавалеристов. Повязку на шее она прикрыла пестрым платочком.

— Наша красавица уже выспалась, — засмеялся Аршин Беда,

добродушно оскалив длинные зубы.

Маруся прошла дальше. У вагона начдива, в группе командиров, стоял Войтех Бартак. При виде командира бронепоезда он по привычке приподнял шашку. Маруся поглядела на него, и в ее глазах затрепетал смех. «Господи, зачем эта женщина пошла воевать? — удивился Бартак. — Все в ней так гармонично…» Он поздоровался, с ней. Из вагона бронепоезда на них с досадой смотрел царицынский представитель Носовича.

* * *

Василий Исидорович Киквидзе решил закончить разговор с этим посланником Носовича.

— Вы уже в третий раз говорите мне, что товарищ Носович раздражен моими партизанскими действиями. Вы опытный командир, скажите, могу ли я в данной ситуации действовать иначе?

Царицынец нахмурился. Морщинки у рта его отвердели.

— Вы должны были остаться на станции Арчеда. Здесь у генерала Дудакова слабые силы, бригады Сиверса против них вполне достаточно.

— У вас неверные сведения. Дудаков имеет три бригады, а я не позволю разбить Сиверса.

В вагон Киквидзе входили командиры полков. Пришла и Маруся. Царицынец отошел к окну. Киквидзе закурил папиросу. На его губах играла улыбка. Он обратился к чехам:

— Так, товарищи командиры, теперь несколько дней — отдых. Не говорю — веселье, хотя мы выиграли бой. Я еще долго и с болью буду думать о павших чехах. Кем заменить этих девяносто героев? Вы бы, товарищ Книжек, съездили в Тамбов, привезли новых бойцов — набор продолжается. Через четыре дня сможете возвратиться.

Киквидзе похвалил командиров кавалерийских полков и добровольцев Рабоче-крестьянского полка, матроса Доценко и артиллеристов Борейко. На место погибшего Зарубы командиром второго батальона назначил Ондру Голубирека, а на место последнего поставил Войтеха Францевича Бартака.

Вацлав Сыхра и бровью не повел. Он слушал Киквидзе, запечатлевая в памяти каждое движение его лица.

— Этого человека можно или любить, или ненавидеть, — шепнул Сыхра Книжеку, но тот не слушал — думал о доме генерала Половникова и о его дочери Ирине. Ее братья, правда, у Краснова, но в сердце девушки нет ненависти к красным чехам. Она не раз повторяла это, улыбаясь Книжеку, словно ласкала его этой улыбкой. Его приезд будет для Ирины сюрпризом. А может быть, генерал Половников предложит ему комнату в своем доме, раз сыновья его теперь где-то под Таганрогом…

Между тем Киквидзе озабоченно продолжал:

— Красноармейцы пусть знакомятся с Алексиковом, это может пригодиться: нет никакой уверенности в том, что через пару дней Дудаков снова не пошлет на

нас свои войска. Такая уж у него атаманская манера, и я бы удивился, если бы он этого не сделал. Поэтому пусть в вагонах остается хотя бы половина личного состава — на всякий случай. Вот все, что я сегодня хотел вам сказать. До свидания!

Начдив встал, пожал всем руку, Марусе подал первой. Выходя из вагона, Маруся коснулась плеча Войты Бартака.

— Слыхала я, что в бою вы себя не щадите, — сказала она. — Объясните мне — почему? Ведь Россия не ваша родина.

Новый ротный прищурил глаза:

— А вы себя щадите?

Она молча дошла с ним до вагона кавалеристов, и там они остановились. У Маруси было чуть ли не смущенное лицо. Она оправила гимнастерку под ремнем, проверила, застегнута ли кобура, и бросила с преувеличенной грубостью:

— В шесть вечера пойду в город, хотите со мной? Я подожду вас на перроне.

Бартак нисколько не был удивлен.

— Хорошо, если только моя помятая гимнастерка вас не шокирует.

— Чудак, с кем я хочу идти, с вашей гимнастеркой или с вами?

Киквидзе отпустил и адъютанта. Затем открыл окно вагона и выглянул наружу. Часовые Рабоче-крестьянского полка, молодые, недавно мобилизованные парни, стояли по обеим сторонам вагона с довольно решительным видом. За своего молодого начдива они готовы были броситься в огонь. Киквидзе растянулся на кушетке, которая попала к нему из какого-то салон-вагона, и закурил. Он с удовольствием поспал бы часок, да не мог уснуть.

Он думал о Медее, Медико, о своей такой странной любви. Как-то ей там живется, в Москве? Медея совсем непохожа на эту бешеную Марусю с царицынского бронепоезда, черный блеск ее глаз согревает. Он вырвал ее из патриархального дома в Кутаиси, ее отец вонзил кинжал в дверной косяк: живой она уже не переступит порог родного дома. Киквидзе гордится Медеей: теперь она работает для революции. Приняли ли бы Медею прежние кутаисские подруги, Тамара и Нина? Жену человека, с которым не венчана, с человеком, который после февраля 1917 года был выбран председателем Комитета 6-й кавалерийской дивизии, а в ноябре — председателем Военно-революционного комитета Юго-Западного фронта? Который командовал красноармейским отрядом против гайдамаков, и немцев, и австрийцев под Ровно и Бердичевом, а потом сформировал в Тамбове красноармейскую дивизию? Их мужья не позволят…

Киквидзе улыбнулся. А Медико к ним и не пошла бы. «Моя любовь сильнее супружеских уз, — сказала она ему, — и не вечно же будет длиться эта война, душа моя. Разве оба мы сотворены не из огня?»

Гимназист кутаисской гимназии, участвуя в социалистических кружках, он проникся гордостью революционера. Во время войны пошел в царскую армию с четкой задачей: научиться воевать и понимать душу солдата. К концу войны его арестовали за революционную деятельность. Медико сказала ему: «Не сдавайся!» Довольно бурная жизнь для двадцатичетырехлетнего человека.