Чешская рапсодия

Секера Йозеф

Киквидзе встал с кушетки. Зачем вспоминать? От этого размягчается душа, сердце может заколебаться, а сейчас необходимо, чтобы оно было стальным. Начдив взял со стола кинжал с узким клинком и подошел к карте.

* * *

Вацлав Сыхра достал для Бартака новую рубашку из тонкого сатина, и Войта, шагая рядом с командиршей бронепоезда, чувствовал себя другим, беззаботным человеком. Маруся явилась в легком городском костюме, и, если бы на перроне она не толкнула нарочно Войту локтем, он бы ее и не заметил, потому что отыскивал Черкешенку. Они пошли по оживленной улице, разговаривая мало, как молодые люди, которые встретились впервые и только знакомятся.

— Вы, может быть, недоумеваете, чего я от вас хочу? — внезапно

сказала Маруся. — Вы меня интересуете. Хочется понять, что за люди чехи.

Бартак туже затянул ремень, чтоб его не оттягивала кобура, и сказал с усмешкой:

— Что же особенного видите вы в нас, Мария Михайловна? В Чехии мы давно уже боремся против австрийских императоров, неужели мы не должны помочь нашим славянским братьям? И потом, эта революция не ограничится одной Россией.

Темные глаза Маруси сверкнули.

— Вы профессиональный революционер? Бартак рассмеялся.

— Смешной вопрос. Революция — путь к свободе для всех людей. А я хочу быть свободным человеком.

— И это все?

— Да.

— Вы видите жизнь слишком упрощенно и наивно, Войтех Францевич. В вашем возрасте я, правда, тоже так рассуждала, но тогда я была глупой барышней. В университете прочла одним глазом Марксов «Капитал», другим — Виндельбандову «Историю философии» и неокантианцев вообще, зато война открыла мне глаза, но иначе, чем вам. Я пришла к выводу, что сначала нужно перевернуть вверх ногами существующий дурацкий мир, а потом уж поставить на ноги человека естественного интеллекта.

— Меня никогда не привлекали книги о философском смысле интеллекта, — сказал Бартак. — Меня интересуют естественные науки и земледелие. Хочу когда-нибудь выращивать хлеб и разводить скот, конечно не в тех условиях, которые мне дала бы сегодняшняя Австрия.

Маруся тряхнула головой, однако в этом движении не было ни пренебрежения, ни согласия. Некоторое время она молчала, упорно обдумывая эти слова, и вдруг сказала:

— Зайдемте к моей племяннице Кате. Вы встретитесь там с человеком, который до недавнего времени говорил, как вы. Он эсер, как и я, но наполовину анархист. Я заставлю его вправить вам мозги.

— Анархистской агитацией, что ли? — Бартак улыбнулся. — Знаю! В Таганроге, в лагере пленных, был у нас один поручик, заявивший себя анархистом. Он все говорил, говорил о необходимости свергнуть все режимы, а в конце концов оказалось, что он просто-напросто страшный эгоист. Мне он был противен…

Войта посмотрел на Марусю. Она язвительно усмехалась. Бартак гордо сжал губы и умолк.

Навстречу им двигалась кучка красноармейцев. Они громко переговаривались, и прохожие озирались на них, взглядами давая понять друг другу, что они о красноармейцах думают. В этой кучке были Аршин Ганза, Йозеф Долина, Курт Вайнерт, Власта Барбора, Ян Шама и его верный друг Карел Петник; несколько отстали от них Ян Пулпан и Отын Даниел. Они приветствовали Бартака, в глазах их поблескивало озорство. Кровь бросилась ему в лицо, но он улыбнулся в ответ. Они уже разминулись, когда Бартак услыхал голос Аршина: «Ребята, да это Черкешенка с бронепоезда! Нечего сказать, нашел Войтех замену Марфе. Видать, любит яблочки позрелее. Только бы она не перетащила его к своим». На это громко ответил Ян Шама: «Драгун, ты видишь не далее ушей своего коня. Кадет наш, а что касается девчонки, то и ты бы к ней прилип, если бы она позволила».

Бартак разозлился: «Вот окаянные, никак не отучатся думать вслух! Аршин поддразнил меня нарочно, знает ведь, что я не забыл Марфу. И что повезло Артынюку, что он погиб подо льдом, иначе я собственной рукой повесил бы его на максимовской колокольне».

— О чем они говорили? — резко спросила Маруся.

— Хотели бы быть на моем месте, — ответил Бартак, устремив взгляд на ее покрасневшее лицо.

— Дураки!

— Это относится и ко мне?

Складки у ее рта разгладились, словно ничего не произошло. За незначительным разговором они подошли к двухэтажному дому на глухой улочке. Фасад ободранный, двери тяжелые, с резьбой, на окнах

первого этажа решетки. Маруся вошла в этот дом, Бартак, как ягненок, — за ней. По деревянной лестнице поднялись на второй этаж. В просторной комнате, обставленной в духе русских буржуазных квартир, сидели в разных углах четыре легко одетых человека: три женщины и один мужчина. На столе стояли рюмки и наполовину выпитая бутылка водки.

Вызывающе красивая женщина поднялась навстречу Марусе и нежно обняла ее. Маруся приняла ее поцелуи как нечто естественное, и подала руку пышной брюнетке в длинной узкой юбке и в расстегнутой кофточке, сидевшей на диване рядом с безусым молодым человеком, и лишь после всех обняла молоденькую девушку, на чистом лице которой читалась наивность гимназистки.

— Как дела, Катюша? — спросила Маруся и еще раз поцеловала девушку в улыбающиеся губки.

— Спасибо. Меня приняли на службу в Совет.

Мужчина на диване и не думая встать, в знак приветствия он только пьяно улыбнулся Марусе. Это был рослый светловолосый молодой человек с насмешливыми серыми глазами. На нем были брюки артиллериста царской армии с желтыми лампасами и черная, расстегнутая на шее косоворотка.

— Никола, — язвительным тоном сказала Маруся, — я привела показать вам настоящего солдата. Хорошенько рассмотрите Войтеха Францевича и возьмите с него пример.

— Я видел господина чеха на путях, когда вы шлепнули Сережу, — сказал артиллерист. — Мы вам этого не спустим, даже если вы поступили так ради вашего гостя.

Маруся, не ответив, повернулась к артиллеристу спиной и указала Войтеху на кресло у окна. С этого места Бартаку видна была широкая неубранная постель и столик, покрытый черной плюшевой скатеркой, на котором лежала кобура с наганом и лента, набитая патронами. Маруся села около Войтеха на широкий мягкий стул и весело обратилась к Кате:

— Золотко, дай нам чего-нибудь выпить, хотя бы водки. Войтех Францевич не побрезгует. Киквидзе нас не видит.

Катя торопливо наполнила рюмки. Подавая рюмку Бартаку, Катя наклонилась к нему, так что он не мог не видеть в ее глазах напряженного любопытства восемнадцатилетней девушки и ее губы, налитые жарким дыханием. Маруся слегка шлепнула Катю и весело обратилась к Бартаку:

— Мы привыкли пить до дна и только Кате этого еще не позволяем. Ей можно пока только пригубить. На, Катя, лизни из моей!

— Это хорошо! — воскликнул Войта, улыбнувшись румянцу, залившему лицо девушки, словно ее нечаянно осветили красным светом.

Николай медленно, с известным усилием поднялся с дивана и встал перед Бартаком. На ногах он держался не очень-то твердо, но лицо его было сосредоточенно. Он развел руками и проговорил, словно во рту ощущал неприятный вкус:

— Ваше благородие товарищ, я неудавшийся офицер батюшки царя, черт бы его побрал. Что он мне сделал? Заставил напрасно ждать капитанские погоны. Вам, верно, мотив этот кажется не вполне идейным? Ладно. Добавлю, что я всегда плевал на государя. И на его генералов. А теперь что? Теперь я стреляю в своих бывших товарищей, которые остались у Краснова, потому что эти болваны не поняли, что в наше время правы мы одни, гвардейцы справедливой матушки-смерти. Когда вытравим все плевелы и установим свободу личности как единственно справедливый строй… — Офицер повернулся к столу, налил себе водки, но лишь пригубил и продолжал: — Краснов и Деникин хотят восстановить на Руси монархию, и я их за это ненавижу. Они добиваются своей цели насилием, будто свободная жизнь может опираться на насилие. Большевики не лучше, но они по крайней мере разрушают все старое, сгнившее, и потому я иногда охотно им помогаю. Но все до поры до времени, ваше благородие товарищ. Говорю же я вам все это для того, чтобы вы с самого начала знали, кто я таков. — Во время всей своей речи артиллерист оживленно жестикулировал, переводя дух после каждой фразы. Он мрачно улыбнулся и добавил: — Говорят, мы изменили своему классу. Это клевета. Мы класс сами по себе, а вот ваш Киквидзе своему классу изменил. Вы, вероятно, знаете, что он эсер.