Чешская рапсодия
Шрифт:
И вот наконец верблюд двинулся, раскачиваясь, как селезень, и Беда понял, что верблюд иноходец. Да пусть скачет хоть как воробей, лишь бы двигался вперед! Безумная надежда охватила Аршина. Скорее бы выбраться из станицы! И Ганза все щекотал животное, бил его пятками, тянул за уши. Внезапно верблюд фыркнул и побежал. Ганза сперва никак не мог приспособиться к непривычным движениям, его кидало с боку на бок, он судорожно старался удержать равновесие, но в конце концов приноровился к размеренному ритму бесшумного верблюжьего бега и мог обдумать свое положение. Никаких часовых он по дороге не встретил.
А верблюд все бежал…
Далеко за спиной бахнула пушка, затем еще и еще. У Аршина перехватило дыхание. Тревога! Не из-за него, конечно, но теперь там обнаружат, что он сбежал, и пустятся в погоню. До Ганзы донесся громкий звук трубы. Он ткнул верблюда пятками, но тот, как назло, замедлил бег, задрал голову и издал протяжный рев, после чего, приподняв хвост, гневно фыркнул и снова побежал. Вскоре он уже не бежал, а летел. Опытный наездник, Аршин изо всех сил держался между горбом и шеей. Уж не крылья ли прятались в горбу этой уродины? Одно время в пардубицком полку у Аршина был иноходец, но такого он еще не испытывал. Он стискивал зубы, чтоб не прикусить язык, зад у него ныл и горел. «Как слезу с него, неделю не смогу и шагу ступить», — бормотал Беда во взъерошенные усы, не решаясь выпрямиться. Он не знал, сколько времени длилась эта пытка, не знал, куда мчится его верблюд…
Уже светало, когда Ганза, полумертвый, увидел вдали знакомые очертания куполов филоновских церквей. Даже не поверил своим глазам. Но это было Филоново. Все чувства в нем вдруг перекрыла сумасшедшая необузданная радость. Слезы хлынули ручьем. Теперь он старался убедить верблюда, что торопиться некуда, но тот не хотел этого понять и мчался прежним аллюром, едва касаясь земли. Наконец Беде удалось направить своего спасителя в сторону железнодорожной станции, к эшелонам второго полка. Вдруг как из-под земли вынырнул часовой.
— Стой! — закричал красноармеец, и верблюд остановился как вкопанный, Аршин чуть не перелетел через его голову.
А часовой был Михал Лагош! Он сразу узнал Ганзу и ржал так, что слезы у него текли. Беда с трудом сполз с верблюда, пошатнулся, но, даже не оглянувшись на Лагоша, зашагал к командирскому вагону, ведя верблюда в поводу. В эшелоне начиналось утреннее оживление. Красноармейцы удивлялись, зачем это конник Ганза ведет верблюда? Где он, черт такой, его подцепил?
Комиссар Натан Кнышев сидел на железнодорожной насыпи лицом к солнцу, поднимавшемуся над степью, и что-то записывал в потрепанную черную тетрадь. Ганза подтянул к нему верблюда и, переступая босыми ногами в росистой холодной траве, попытался выпрямиться.
— Товарищ комиссар полка, докладываю: вернулся из плена, — пробормотал Аршин хриплым, прерывистым голосом.
Комиссар поднял глаза от черной тетради, и шрам на левой щеке его переломился в широкой улыбке. Смех засел в его длинных усах.
— Это ты? Ну, здравствуй, молодец! Мы уже думали, ты отвоевался.
— До этого было недалеко, да вот верблюдик дал мне напрокат свои
Кнышев встал. Увидев на лице Беды следы пережитых им страданий, он стал серьезным.
— Ну, ничего, главное, ты опять с нами. Пойди поешь, пусть тебе выдадут новые сапоги, и тогда приходи — расскажешь, что да как было.
Бедржих Ганза глотнул сухим горлом. Конечно, прежде всего поесть! Он с благодарностью посмотрел на Кнышева, склонив голову, словно хотел поклониться комиссару, и без дальнейших слов отправился к кухне. Верблюд важно выступал за ним, на каждом шагу кивая головой. Аршин, превозмогая боль в паху, старался держаться прямо, даже нос задрал. И вдруг остановился, похлопал верблюда по шее и подвел его к кадке, из которой красноармейцы брали воду для мытья. Отстранив их, Аршин крикнул:
— Дайте-ка глотнуть моему горбачу, невежи, он спас вашего товарища!
Верблюд фыркнул и жадно приник к воде. Так тянет пиво из двухлитровой кружки на пари только кум Вейделек, наш сосед в родной деревне! Аршин растроганно посмотрел, как пьет верблюд, улыбнулся и отправился на кухню. Сердце его плясало от радости, он посмеивался, щелкал пальцами и вовсе не думал о том, что ходит босой, что утреннее солнце припекает его голый бугристый череп.
— Я тут прокатился на верблюдике, — весело сказал он повару, — хотел попробовать, как ездит татарский хан к девочкам в аул. Дай-ка мне что-нибудь перекусить, толстяк, за тобой еще мой вчерашний ужин! Да смотри не трясись от скупости!
Шли дни, и казалось, что их зря тратят на учения и разведки. Появится где-нибудь казак, Долина пошлет двух-трех кавалеристов, постреляют, прольют немного крови, и все, но красноармейцы считали это скорее развлечением. Вечера проводили большей частью в теплушках, за картами и разговорами. Единственное, что было в этом положительного, — это то, что люди хорошо узнали друг друга. Река отделяла батальон Голубирека от батальона Сыхры, и поэтому даже батальонные командиры встречались не каждый день.
— Хорошо, что ты попал к нам, Михал, — говорил Ян Шама, — иначе бы мне только и оставалось, что чесаться целыми вечерами да думать о жратве.
— А ты это и так делаешь, — смеялся Михал Лагош, — но вместе все-таки лучше получается.
Власта Барбора получил из Алексикова письмо. Фрося писала, что молится за него, и просила поскорее навестить ее.
— Прочитал бы всем нам, — посмеивался Карел Петник. — А не пишет Фрося, что ты скоро станешь папочкой?
— А ты выдашь ему пособие на молоко? — отпарировал Шама.
Матей Конядра начал писать дневник. В маленькую книжечку он заносил все, что пережил, начиная с запломбированного вагона, с того, как его освободили и почему он вступил в Красную Армию. И теперь каждый вечер записывает, что было. «Вернусь домой — дам книжку сыну, пусть знает, что каждый день на гражданской войне помечен кровью и отвагой». Бедржих Ганза, сам не зная почему, особенно привязался к Конядре. Только теперь он осознал, что бывший прапорщик не поддается страху, когда пули свистят над головой или когда его окружают казацкие пики.