Чешская рапсодия
Шрифт:
— Теперь мы сделаем дома великолепную революцию, было бы достаточно винтовок, пока перетянем на свою сторону солдат, — сказал Ганза Конядре. — Ты будешь учить их стрелять, а я — ездить верхом. Долину сделаем командиром пардубицких драгун, мои знакомые ребята там только рты разинут, какого сокола я им привел.
— Буду делать все, что нужно, Аршин, — смеялся Матей Конядра. — Только для начала нужны решительные молодцы, вот в чем дело.
Казалось, филоновцам решительно все равно, кто занимает город — большевики или казаки. Дивизия Киквидзе была хорошим потребителем:
— Мира хотят, голубчики, — посмеивался Карел Петник, — только старого своего мира, чтобы рабочий и мужик на них спину гнули, а им бы, проклятым, денежки загребать. Только не дождутся они этого. Такой мир бесчеловечен.
— Эти торгаши — особенная разновидность мещанина, — сказал как-то Йозеф Долина. — С каждым готовы потолковать, дать совет, послушаться совета, а дело свое по-прежнему по-своему делают. Говорил мне тут один такой Иван Иванович на рынке, мол, жалко горожанам чехословаков. Живут, дескать, в вагонах, как арестанты, будто и не товарищи наши.
— А мне один предлагал, — засмеялся Петник, — построить для нас что-нибудь в саду городского головы. Тот готов продать правительству часть сада, только — деньги на бочку.
Нельзя было сказать, рады ли филоновцы красноармейцам, но жизнь города текла своим чередом. Только лица некоторых купцов да людей в форме царской армии без погон желтели и бледнели при виде красноармейцев. А городской голова, видно, всерьез собирался продать им землю. В один прекрасный день каждому красноармейцу было выдано по пол-литра красного вина из городских подвалов в знак великой дружбы и преданности Филонова советской власти. В теплушке кавалеристов сначала поудивлялись, но вино было доброе, и глупо было бы отказываться. Так выразился Ян Пулпан — он еще не совсем окреп после ранения, а вино, по его словам, хорошо для крови.
Каждый распорядился подарком по-своему. Одни выпили сразу, другие растягивали удовольствие — пример гурманства показал винодел Михал Лагош. Не обошлось без песен и шумного говора. Потом, опустив головы на свои пожитки, бойцы уснули, как невинные младенцы. Только фырканье лошадей нарушало ночную тишину. После полуночи вышла луна и светила до самого теплого рассвета. Вдруг поблизости от эшелона один за другим разорвались два снаряда. Эшелон продолжал спать: не стоило просыпаться из-за таких казачьих гостинцев.
Шама сел на нарах.
— Не дают покоя, сволочи, — проворчал он. Встал, не проснувшись как следует, перешагнул через товарищей, спавших на полу, отворил двери вагона. Снаряды разорвались близко, а выстрелы донеслись издалека. «Откуда нас черти приветствуют?» Шама сердито смотрел в сумерки рассвета.
«Разбужу-ка я ребят, — решил он, — а то еще шлепнут по теплушке, пусть хоть не во сне на тот свет пойдут…» Стрельба не прекращалась. Шама натянул штаны, обулся, застегнул гимнастерку и крикнул:
— Ребята, вставайте, не слышите, что ли? — Он толкнул Петника, тот только повернулся на другой бок. Шама затряс
— Что такое? Ничего не слышу…
Шама почесал в затылке. В самом деле, все стихло. Это они умеют — разбудят, а сами ложатся дрыхнуть. Шама выглянул из теплушки. Будет прекрасное утро. Улыбнулся: луна побледнела, словно испугалась чего-то. Шама обернулся, крикнул:
— Михал, пойдем погуляем, утро-то какое!
— Отвяжись, Ян, ты ведь не Нюся, — огрызнулся Лагош и опять закрыл глаза.
От последнего вагона сыхровского эшелона до реки Бузулук — сто метров. Густые кусты на противоположном берегу реки качаются на ветру, крутой склон за ними — много раз изъезженный чешскими кавалеристами — озарен лунным сиянием. Сельский житель, Ян Шама любовался прелестью пробуждающегося утра. Не мог он удержаться, чтоб снова не окликнуть друга:
— Михал, ленивый черт, да ты только посмотри! Такой красоты нет в вашей Угерской Скалице!
Вдруг на фоне светлеющего неба он заметил на вершине холма по ту сторону реки силуэты ползущих людей. В мутных сумерках рассвета их можно было принять за ворон. Они спускались к кустам у воды и под их прикрытием перебегали к мосту, на железных конструкциях которого сверкала утренняя роса. Шама похолодел. Белогвардейцы! Сейчас перебегут через мост, а что такое сто метров для атакующих солдат?!
— Михал, белые! — заорал он и пулей вылетел из вагона будить командира…
Книжек в одних кальсонах безмятежно спал на мягком диване своего купе.
— Товарищ комполка, плохо дело, вставайте, на том берегу белая сволочь, их там как саранчи!
Командир полка мгновенно вскочил, на ощупь натянул брюки.
— Быстро — пулемет, занять мост, чтобы не прорвались на эту сторону!
Ян Шама, прыгая по шпалам, бежал вдоль состава, стуча кулаками в двери:
— Тревога, ребята, черт, тревога!
Разбуженные от крепкого сна, кавалеристы ругали Шаму, но Лагош — он был уже обут, — увидев выражение лица товарища, прикусил язык.
— Михал, пулемет — и к мосту! — выпалил Шама. Вдвоем они спустили «максим» на полотно, Щама схватил несколько лент, и по шпалам, по камням поволокли пулемет к мосту. Быстро установили его, и Шама подал Лагошу ленту.
Белогвардейцы накапливались на противоположном берегу. Первая цепь, крадучись, двинулась к мосту. «А эшелон спит, черт!..» Шама не успел додумать — Лагош нажал спуск. Сухо, отрывисто залаял пулемет, поражая ряд за рядом атакующих.
— Ленту! — прохрипел Лагош. С какой бы радостью обнял его сейчас Шама, да уж больно яростный вид у Михала…
При звуке первых очередей эшелон разом проснулся. Появились еще пулеметы, вдоль берега залегли стрелки. Коничек и Бартак организовали ружейный обстрел противоположного берега. Сыхра лег возле Лагоша, взял ленты у Шамы, бросив ему:
— Принеси-ка еще! — и, наклонившись к Михалу, сказал: — Отдохни минутку, дай пулемету остыть, главное ты уже сделал.
— Ну и побудочка была, — усмехнулся Лагош, стирая пот со лба. Сыхра сунул ему в рот зажженную цигарку. Кавалерист жадно затянулся и снова склонился к прицелу.