Честь мундира. Записки полковника
Шрифт:
А заявку пришлось переоформлять. Но когда ее переделали на имя другого получателя Боевого знамени и он вместе с двумя солдатами-ассистентами из роты почетного караула приехал в музей, – то случилась новая неприятность.
Вышедшая в тот день на работу после отпуска заведующая знаменным фондом музея громко отчитала своих помощников за то, что те не знают «руководящих документов». И тут же показала майору в отставке Ивану Семеновичу Гридину поступивший из главного управления Минобороны России приказ о новом порядке выдачи музейных экспонатов во временное пользование. За алый стяг надо было платить. Прокат боевых святынь оформлялся
Стараясь не смотреть в глаза Гридину, заведующая говорила ему, что этот постыдный бизнес был затеян из-за убогого финансирования музея. Женщина часто повторяла: «Извините, это не моя прихоть, а я материально ответственное лицо. Я не хочу иметь неприятностей. Я обязана все делать по закону»…
– Хорошо бы еще и по совести, – откликнулся Гридин.
– Я вас понимаю, я очень вас понимаю, – тараторила заведующая, все так же не поднимая глаз, – все это стыдно, очень стыдно. Но вы и меня поймите, я человек подневольный… Я обязана выполнить приказ.
Она говорила долго и многословно, как бы оправдывалась перед фронтовиком:
– К нам приезжали советники министра, говорили, что сейчас в России капитализм, надо учиться выживать, искать новые способы самообеспечения музея. Тут вот нам уже и прайс-лист к приказу прислали. Как надо оплачивать пользование реликвиями…
– Мы за свое Боевое знамя давно уже заплатили кровью и жизнями, дочка, – сказал Гридин, – вряд ли музейной нищетой можно оправдать кощунственную торговлю тем, что для каждого военного человека священно. Честь имею!
Отставной майор, поддерживаемый одним из сопровождавших его солдат роты почетного караула, осторожно и медленно спускался по музейной лестнице и лютым тоном приговаривал:
– Вот мы и дожили! До какого позора дожили, тттвою мать!
Заведующая с виноватым видом суетилась возле него, приговаривая:
– Вы уж нас простите, Иван Семенович, не наша вина. Не наша… Но приказ есть приказ…
Уже на выходе из музея, Гридин остановился и сказал ей сухим, наждачным тоном:
– Я приеду за знаменем завтра. После Парада Победы на Красной площади приеду. Будьте, пожалуйста, на месте. С деньгами приеду!
– Конечно, конечно, Иван Семенович, – я буду вас ждать.
Солдаты на машине комендатуры гарнизона отвезли Гридина в гостиницу «Славянка» у Суворовской площади.
– Сынки, – сказал он на прощание двум гренадерского роста бойцам, – передайте своему командиру, чтобы завтра машина за мной прибыла сюда ровно в полдень, в 12-00. Поедем за знаменем в музей, а потом – в Бауманский сад!
– Товарищ гвардии майор, – вдруг несмело обратился к нему один из солдат, – а как же Парад Победы? Вы не будете на нем?
Гридин посмотрел на него теплым отцовским взглядом и ответил с легкой улыбкой:
– А я парад по телевизору посмотрю! Я его на Красной площади уже раз пять с трибуны возле Мавзолея видел. А свой пригласительный на Красную площадь я еще месяц назад попросил совет ветеранов переоформить на радиста моего танка… Он без ног, и «вживую» Парад Победы еще ни разу не видел. Пусть теперь посмотрит.
И добавил со вздохом:
– Может быть, первый и последний раз. Его сын в Москву аж из Читы привез. Завтра Колю Нестерова вы тоже в Бауманском саду увидите!
В двухместном гостиничном номере Гридин был один. Вечером пару раз к нему заходили соседи – такие же, как
Ближе к полуночи его «засосало». Открыл холодильник. В дверце стояла бутылка водки с крышкой в виде головки снаряда. На полках – щедрая закусь. Налил водки, выпил, закусил колбасой. Приятный хмель слегка вскружил голову. Вышел на балкон покурить. Внизу шуршала шинами машин полуночная Москва. Возвратясь в номер, Гридин достал из кармана костюма бумажник. В тишине звякнула густая гроздь орденов и медалей. Сев на кровать, он достал из бумажника деньги и стал их пересчитывать. Было ровно 11 тысяч. Одну тысячу он переложил в отдельную ячейку бумажника и подумал: «До Воронежа как-нибудь дотяну». Железнодорожный билет на обратный путь 10 мая уже был куплен. Он выпил еще водки, погасил свет и уснул.
Следующим утром Гридин посмотрел Парад Победы по телевидению. Принимавший парад министр обороны Сердюков в цивильном костюме и без командного голоса смотрелся в объезжавшей войска открытой машине, как пластмассовая пуговица посреди бриллиантов короны. Ивану Семеновичу резанули глаза широко расставленные ноги и покачивающиеся руки министра во время рапорт Президенту. Ровно в 12-00 за Гридиным приехала комендатурская машина с теми же двумя бойцами-ассистентами из роты почетного караула. Поехали в музей. Бойцы приняли зачехленное Боевое знамя армии, а Гридин уплатил в бухгалтерию положенные 10 тысяч. А минут через 40 машина подъезжала к Бауманскому саду. Там было великое скопление венного и гражданского народа: белели седые ветеранские головы, поблескивали на солнце гроздья наград, военной музыки оркестр играл бравурные марши, резвились дети. Облаченный в парадную форму комбат Свечин левой рукой крепко пожал руку Гридина и поблагодарил его за вовремя доставленное на торжество Боевое знамя армии.
А после того, как прозвучали речи во славу Победы и победителей из родной танковой армии, был военный парад. Боевое Знамя армии уже было расчехлено, его алое полотнище радостно полоскал сильный и теплый весенний ветер.
Свечин крепко сжал древко знамени левой рукой и прижал его к себе. Два бойца-ассистента с красными лентами через плечо и оголенными саблями стали слева и справа от знаменосца. Грянул марш. И Свечин, как это часто было в его молодую офицерскую пору, красиво и четко сделал первый шаг левой – его старенькие, но хорошо надраенные хромовые сапоги, сияли лаковым блеском. Он крепко держал Боевое знамя, левой рукой прижимая к груди древко, а полотнище трепетало на сильном ветру так, словно хотело вырваться на волю.
Комбат изо всех сил удерживал рвущееся из его руки знамя и в какой-то момент ему даже стало страшно, что может случиться самое позорное – Боевое знамя завалится, вырвется из его руки, упадет на асфальт! И тогда он бросил правую, протезную руку в черной перчатке на древко и ею что было силы прижал его к себе. И его волнение, и страх перед тем, что он может не удержать знамя, завалить его, были так велики, что он, кажется, уже не слышал громкого ливня аплодисментов тысяч зрителей, плотной толпой облепивших с обеих сторон длинную аллею Бауманского сада.