Чинить живых
Шрифт:
Мяч в игре; дружный крик сотряс стадион и превратился в непрерывный шум, который время от времени усиливался: точная передача, обводка, финт, жёсткое столкновение, удар — гол. Марта разрешила себе откинуться на спинку стула: донорские органы распределены, маршрут намечен, рабочие группы созданы, — всё идёт как по маслу. И Ремиж контролирует ситуацию. Только бы не возникло никаких неожиданностей во время операции по изъятию, подумала она, только бы не обнаружилось никаких дефектов органов, не выявленных ни анализами, ни УЗИ, которых нельзя было даже заподозрить. Она выкурила крошечный окурок, запила его слабоалкогольным пивом и заела большим чизбургером с соусом барбекю; потом она долго жевала жвачку — до тех пор, пока в ней не осталось ни одного атома никотина, воспоминание о вкусе, о запахе, — и подумала о ночном охраннике, который должен был смотреть матч, склонившись к экрану планшета; подумала о его пачке «Мальборо лайт», лежащей прямо под рукой.
Корделия Аул помахала пачкой сигарет почти у самого носа Пьера Револя, двери лифта уже закрывались: хочу спуститься на пять минут передохнуть, кивнула она врачу; щель между дверьми стремительно уменьшалась, и вот уже перед Корделией возникла гладкая металлическая поверхность, на которой появилось её собственное лицо, но не зеркальное отражение, а гротескная маска: прощайте, нежный румянец на щеках и блестящие глаза, — последствия бессонной
Полная сеть — и никаких звонков. Она зажгла сигарету. Один из стоявших рядом бросил: вы из реанимации, да? Высокий рыжий парень, гладко зачёсанные волосы, серьга в левом ухе, узкая продолговатая кисть с покрасневшими пальцами, отполированные ногти. Да, ответила Корделия, опустив дрожащий подбородок; силы закончились, всё тело покрылось мурашками, живот под тонким халатом сводило от холода; она вцепилась в сигарету, машинально сделала несколько затяжек и внезапно ощутила, как глаза наполняются жгучими слезами; парень посмотрел на неё, улыбнулся: всё в порядке? что с вами? Ничего, ответила она, ничего, я просто страшно замёрзла, вот и всё, но парень подошёл поближе: нелегко приходится в реанимации, хм, там такого можно насмотреться, правда? Корделия шмыгнула носом и сделала затяжку: нет, всё нормально, это холод, всего лишь холод, уверяю вас, и ещё усталость. Слёзы медленно струились по щекам, слёзы, смешанные с тушью для ресниц, слёзы протрезвевшей девчонки.
Всё, что бурлило внутри, всё живое и горячее, та лёгкость, преисполненная скорости, веселье и ярость, поступь королевы, когда Корделия ещё в полдень шла по коридорам реанимации, — всё это стремительно исчезало, утекало; в мозгу билась одна мысль, тяжёлая, размытая: ей не успело исполниться двадцать три года, как уже подступили двадцать пять, исполнится двадцать восемь — замаячит цифра тридцать один; время мчится вскачь, а она всё обводит свою жизнь изучающим холодным взглядом — взглядом, который по очереди вычленяет отдельные сектора её существования: сырая студия, где размножаются тараканы и обильная плесень на плиточной облицовке; банковские займы, вытягивающие последние деньги; дружбы «до гроба», отошедшие теперь на задний план: замужние подруги интересовались в основном колыбельками и ползунками, что совершенно не волновало Корделию; дни, насыщенные стрессами, и «холостяцкие» вечера, бесцельные, но иногда классно проведённые; болтовня в мрачных lounge bars [101] — горстка доступных самок и вымученный смех: она редко присоединялась к этим девицам, по малодушию, без желания; или редкие эпизоды секса на паршивых матрасах, на жирной саже у парковок — часто неловкие, торопливые типы, скупые на ласку, совершенно не любимые: алкоголь, принятый в больших дозах, на короткое время превращал их в принцев — только и всего; и одна-единственная встреча, которая заставила её сердце биться: мужчина, который нежно отводит рукой прядь её волос, чтобы помочь зажечь сигарету, гладит её висок и мочку уха; мужчина, фантастически владеющий искусством появляться и исчезать, — непредсказуемое поведение: он всегда появлялся неожиданно, как чёртик из табакерки, словно прятался за столбом и внезапно высовывал из-за него голову, чтобы застать её, Корделию, врасплох в золотистом предвечернем свете, чтобы позвать ночью в ближайшее кафе или выскочить утром из-за угла, — и он всегда так же внезапно исчезал, непревзойдённое мастерство, а потом снова возвращался; он мучил её, но ничто в ней не противилось этим мукам — ни её рот, ни её тело, за которым она не забывала тщательно ухаживать: тюбики с кремом для похудения и обязательный час занятий на тренажёрах в холодном зале комплекса «Док Вобан»; Корделия чувствовала себя одинокой и обездоленной; она была разочарована; она притоптывала ногами и лязгала зубами — это разочарование опустошило всё её внутреннее пространство и все окрестные территории, разъело жесты, исказило намерения; разочарование раздувалось, росло, загрязняло реки и леса, разлагало пустыни, заражало грунтовые воды, срывало лепестки с цветов и заставляло тускнеть шерсть у зверей; оно марало паковый лёд в Заполярье и рассвет в Греции, заливало чернилами самые прекрасные стихотворения; разочарование разоряло планету, уничтожало всё, что её населяло с момента Большого взрыва и до будущих запусков ракет; оно перемешивало этот мир — мир, который теперь звучал глухо и назывался «разочарованный мир».
101
Бар-салон (англ.).
Я пойду, Корделия бросила окурок на землю и затушила его мыском матерчатой туфельки-балетки; рыжий верзила пристально наблюдал за медсестрой: получше? Всё хорошо. Пока, она кивнула, развернулась и устремилась внутрь здания; дорога назад давала передышку, и девушка решила ею воспользоваться, чтобы прийти в себя до возвращения в отделение, где сейчас работа кипела вовсю: вечерняя нервозность, возбуждённые пациенты, последние процедуры перед ночным сном, последние перфузии, последние таблетки, — а ещё это изъятие органов, которое начнётся через несколько часов: Револь спросил, сможет ли она остаться на всю его смену, продлить дежурство, поработать в хирургическом блоке, исключительная просьба, — и Корделия согласилась.
Она завернула в кафетерий, чтобы взять в автомате с горячими напитками протёртый томатный суп; её можно было увидеть бредущей по огромному ледяному холлу, тщедушная фигурка, сжатые челюсти, а затем стучащей кулачком по автомату в надежде его поторопить; пойло оказалось вонючим и таким горячим, что пластмассовый стаканчик под пальцами искривился, но Корделия выпила его залпом и сразу же согрелась; вдруг она
Взгляд Корделии был прикован к этим фигурам, которые, по мере приближения ко входу парковки, постепенно уменьшались, размывались ночной темнотой; затем девушка вскрикнула, оторвала себя от пилона, встряхнулась, как жеребёнок, схватила телефон; её лицо снова разрумянилось и ожило, колебания маятника неслыханной силы, внутри что-то перевернулось, и это нечто бросило её вперёд, заставило поспешно набрать телефонный номер мужчины, исчезнувшего в пять утра, словно Корделия хотела разом освободиться и от него, и от тупой покорности судьбе, порождённой грустью; словно хотела сразиться с тем болезненным состоянием, навалившимся на неё, и напомнить себе о возможностях любви. Один, два, три гудка, — затем голос этого типа, который на трёх языках просил оставить ему сообщение на автоответчике; я люблю тебя, и она отключилась, странно успокоенная, взбодрившаяся, избавившаяся от тяжкой ноши: внезапно Корделия почувствовала, что вся жизнь ещё впереди, и сказала себе, что всегда плачет, когда устаёт, — и вообще, ей не хватает магния в организме.
Лу. Они не позвонили Лу; даже не попытались ей позвонить, поговорить; не подумали о ней — только попросили прошептать её имя на ухо брату в ту минуту, когда ему остановят сердце. Но Лу, семилетняя девочка, её страх — увидеть, как мать срочно уезжает в больницу, её ожидание, её одиночество, — они не подумали обо всём этом и тщетно противостояли циклоническому давлению смерти, покорно исполняли свои роли в драме; они не могли найти себе оправдания и чуть с ума не сошли, обнаружив в мобильном Марианны номер соседки, а также голосовое сообщение, прослушать которое у них уже не было сил; и вот теперь Марианна давила на газ, шепча куда-то в лобовое стекло: мы едем, мы уже скоро будем дома.
Зазвонили колокола церкви Сен-Венсан; небо напоминало серый, оплывший воск свечи. 18:20. Лимбры поднялись по прибрежным виражам Энгувиля и нырнули в подземный паркинг жилого здания, возвращение: не будем расставаться этим вечером, сказала Марианна, заглушив мотор, но найдут ли они в себе силы расстаться этой ночью: Марианна останется здесь, вместе с Лу, а Шон вернётся в двухкомнатную квартирку, снятую наспех в прошлом ноябре в Дольмаре? [102] Марианна никак не могла попасть ключом в замочную скважину, потом ключ не желал поворачиваться в замке, тихое металлическое звяканье, и всё это время Шон стоял у неё за спиной, не двигаясь; когда наконец дверь открылась, они оба словно потеряли равновесие и не вошли, а «провалились» в квартиру. Супруги не стали зажигать свет; они легли диван, который в далёкий дождливый день нашли на обочине сельской дороги упакованным, как конфета, в прозрачную обёртку; сейчас стены вокруг Шона и Марианны превратились в промокательную бумагу, впитывающую этот коктейль, приготовленный из старого железа, который разливают сумерки: на нескольких картинах появились новые фигуры; формы изменились; мебель надулась; стёрлись узоры с ковра; комната стала напоминать фотобумагу, забытую в ёмкости с проявителем; и эта метаморфоза — постепенное исчезновение пространства, потемнение всего, что их окружало, — загипнотизировала Лимбров; ощущения физического страдания, которое они испытывали, оказалось недостаточно, чтобы вернуть их в реальность; сон, ночной кошмар; всё закончится тем, что мы проснёмся, говорила себе Марианна, таращась в потолок; впрочем, если бы Симон вернулся домой в это самое мгновенье; если бы он, в свою очередь, повернул ключ в замке, а потом вошёл в квартиру, громко хлопнув дверью, один и тот же неловкий жест, создающий массу шума, который непременно сопровождал появление молодого человека в доме и провоцировал обязательный крик матери: Симон, сколько раз тебе говорить: не хлопай дверью; если бы он вошёл сюда в этот самый момент, доска для сёрфинга, зажатая под мышкой, тихонько поскрипывает в чехле; влажные волосы, руки и лицо посинели от холода; Симон, измотанный морем, — Марианна первая поверила бы в это, встала бы с дивана, подошла бы к сыну предложить ему яичницу с болгарским перцем, или спагетти с соусом, или что-нибудь горячее, укрепляющее; нет, она не приняла бы его за привидение — просто ребёнок, вернувшийся домой.
102
Дольмар (Dollemard) — квартал на северо-западе Гавра. — Примеч. ред.
Марианна подняла руку, чтобы коснуться ладони Шона, или его руки, или бедра — не важно, какой части тела: просто коснуться, — но её рука шарила в пустоте, потому что Шон уже встал и скинул парку: я спущусь за Лу. Он уже направлялся к выходу, когда раздалась трель дверного звонка; Шон открыл; малышка, воскликнула Марианна.
Возбуждённая девочка бегом ворвалась в квартиру; поверх своей одежды она натянула длинную яркую футболку, повязала волосы платком, и кто-то пластырем закрепил у неё на спине два крыла бабочки; лёгкий тюль, переливающийся всеми цветами радуги, у неё тоже были чёрные жёсткие волосы, матовая кожа и чуть раскосые глаза метиски; малышка резко затормозила перед отцом; её удивило, что он здесь, в квартире, без куртки: ты вернулся? Позади Лу, на лестничной клетке, маячила соседка; она не стала заходить, а лишь просунула голову в дверь, пластика жирафа; её лицо превратилось в один большой вопрос: Шон, вы уже вернулись? Мы вернулись пару минут назад, короткая фраза, больше он ничего не добавил: не хотел разговаривать. Лу, подпрыгивая на месте, рылась в своей сумке, потом протянула отцу лист бумаги: вот, это я нарисовала для Симона, затем девочка прошмыгнула в гостиную, обнаружила мать, лежащую на диване, и неожиданно спросила: а где Симон? он всё ещё в больнице? Не дождавшись ответа, она крутанулась на месте и бросилась в коридор; крылья затрепетали; слышно было, как маленькие ножки топают по полу, как Лу открыла дверь в комнату брата, позвала его, как захлопали двери в другие комнаты и снова повторилось то же имя, — и вот ребёнок уже снова возник перед родителями, которые растерянно молчали, переминаясь с ноги на ногу; они не могли подыскать никаких слов, кроме «тише, Лу», — а в это время соседка побледнела и отпрянула; она выписывала какие-то знаки указательным пальцем, давая понять, что всё поняла, что не будет их беспокоить, и прикрыла дверь.