Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Шрифт:
Молодая и красивая Вера Верба поэтесса из Белоруссии. В Союзе она малоизвестна, хотя на одно из ее стихотворений "Песняры" положили музыку.
Кайрат по дороге купил красного болгарского вина и мы идем купаться в Восточную бухту.
– Мальчик мой, – говорит мне Щедрина, – после обеда мы поедем в
Феодосию, а ты не забудь заказать мне билет на Мозырь.
– А если на Мозырь у них не будет, тогда что?
– Нет, только на Мозырь.
Кайрат расправил грудь и радостно объявил:
– Вера, я только
– Ну-ка, поделись дружочек. – усмехнулась Валентина Никаноровна.
"Вера Верба – прекрасная Щерба". – проглаголил Кайрат.
Женщины переглянулись, Щедрина покачала головой.
– Ну ты и даешь…
Кайрат мужик восторженный, в Коктебеле ему нравится. Хлопает себя по груди и кричит:
– Я – Пипин короткий!
– Да уж короче некуда. – отзывается Валентина Никаноровна.
Женщины разговаривают о каком-то Семене. Валентина Никаноровна уверяет Веру, что Семен настоящий мужчина.
– Ты не поверишь, но он такой блядун!
– Да? – лениво переспрашивает Верба.
– Еще какой! Всем блядунам блядун.
Кайрат возится с шортами. Валентина Никаноровна осматривает его сзади.
– Кайрат, ты здорово загорел.
Кайрат вздохнул: "Мы и раньше белизной не отличались".
Мы поднимались в гору. Валентина Никаноровна рассказывает о первом секретаре ЦК Компартии Белоруссии Машерове.
– Хороший у нас секретарь. Комсомолил, партизан, блядун ужасный…
У Щедриной, чтобы пройти по конкурсу, надо обязательно быть блядуном. Я вспомнил об ее угрозе заняться со мной домоводством и заскучал. На кой черт я сюда приехал?
Зачем импотентам ездить к морю? Ненужная и пустая блажь. Тоже отдохнуть? Но собственно от чего?
Должанский уехал. Его койку в комнате занял Даманский, директор
Детского дома в Макеевке.
Кайрат, художник Валера, Даманский и я пьем бренди в гостях у
Валентины Никаноровны.
– В сорок пятом ехали мы на войну с Японией… На разъезде к вагону подбежала казашка с кумысом в каком-то мещке.
– Мешок называется бурдюк.
– подсказал Кайрат.
– Наверное. – продолжал Даманский. – Так один наш солдат плеснул женщине этим кумысом в лицо. Неправильно…может быть. Но этот самый,… как его, бурдюк показался нам грязным.
– Почище ваших фляг будет. – сказал я.
– Ой! Ой! – проворчала Щедрина. – Подумаешь, обиделся. – И обратилась к Даманскому. – А вообще больше всего предателей было среди хохлов.
– Не скажите. – возразил директор Детдома. – На первом месте по предательствам стоят кацапы.
Художник Валера сделал попытку прекратить спор.
– Кто за кого воевал, кто кого предавал – какая разница? На войне, как и на Олимпийских играх, важно участие.
Все замолчали.
Я напрасно боялся уроков домоводства. Про меня у Щедриной совсем другие планы.
– В Мозыре у меня живет дочь…
– Зять любит взять.- философски заметил художник Валера.
– А-а… Пускай… Такой если и возьмет – много не унесет.
Это еще бабушка надвое сказала. Смотря что уносить.
Щедрина любит блядунов, но дочку любит больше.
Валентина Никаноровна привозила мне из Феодосии сигареты
"Столичные", поила крымским вином и продолжала рассказывать о настоящих мужчинах.
Во саду ли, в огороде,
Бегала собачка.
Хвост подняла, навоняла -
Вот тебе задачка.
Ночью прошел дождь. Над заливом распростерлись тучи. После завтрака лег на боковую.
– Зелинский здесь живет?
В комнату зашла загорелая девушка.
– Здесь. – Я поднялся с кровати. – Только он куда-то ушел.
– Я подожду его здесь?
– Ждите.
– Вы откуда? – девица присела на кровать Зелинского.
– Из Алма-Аты.
– Я жила в Алма-Ате.
– Да? А в какой школе учились?
– В 39-й.
– В каком году школу окончили?
– В 68-м.
– Как?
Я вгляделся в гостью. Ну и дела. Передо мной сидела Аня Бобикова.
Она тоже узнала меня.
– Ты сейчас где?
– В МГУ на биофаке. – Она придирчиво осматривала комнату.
–
Сейчас отдыхаю в Феодосии.
– У…
Ну и отдыхала бы себе в Феодосии. Я чувствовал, как Бобиковой сильно неприятно видеть меня. Ишь, фифа. Эрзац-бутафория, а туда же.
Нет уж, терпи, подруга дней моих суровых. У нас ведь как? Хоть кожа черная, но кровь чиста.
Бобикова поднялась с кровати Зелинского.
– Я сейчас приду.
– Приходи.
Я запер комнату и пошел на пляж.
Тьфу, черт. На море штиль и на пустынном пляже в одиночестве под тучами загорала Бобикова. Я сел рядом.
– Как тебе в Коктебеле?
– В Феодосии пляж лучше.
Ну конечно.
На пляже появились четверо. Жалакявичус, Михалков-Кончаловский, мужик средних лет в панамке и паренек лет шестнадцати.
– Кто это?
– Жалакявичус, Михалков-Кончаловский… Остальных не знаю.
– Жалакявичус? – переспросила Бобикова. – А ну да… То-то смотрю, где я его видела. А этот…Михалков-Кончаловский кто?
– Кинорежиссер.
– Интересный мужчина.
Мужик в панамке оказался кинокритиком. Он и Жалакявичус купались.
Паренек пулял галькой по водной глади. Камушки, подпрыгивая, уходили в сторону Турции. Михалков-Кончаловский в белом кепоне, в темных очках, в светлых рубашке и шортах сидел на гальке и молчал.
Жалакявичус растирался полотенцем и болтал с критиком. Бобикова разглядывала кинорежиссера и прислушивалась к разговору кинокритика с Жалакявичусом. "Ничего не скажешь, дело она знает туго. – подумал я. – Поляну глухо сечет".