Что сказал Бенедикто. Часть 3-4
Шрифт:
– Так все здесь?
– Здесь. Квартиры продали.
– И Аланда? У него же был там его дом…
– Фантики это все, его дом – это Агнес. Они это понимают. Тебе нужен дом – тебе его отстроили, лишь бы тебе это помогло, а им ничего не нужно. Тебя надо было на что-то выхаживать, Венцеля, строить, гасить неустойки. Аланда нет – и все посыпалось. Я все зову его, только я по-вашему не умею, давно бы приехал, если бы он меня слышал. Анна-Мария с Агнес все это как-то улаживают, я вертелся, с работой, с тобой, с Венцелем, с Алькой. Честно говоря, за женой твоей тоже приходилось приглядывать – из нее как душу вынули.
– Пойдем, Гейнц.
Гейнц махнул рукой. В подвал спустились – как ничего не было, ни битого стекла, ни воды на полу, никакой деревянной чашки.
– Говорю тебе, Вебер, ты еще не вернулся. Как ты будешь перед своими оправдываться – не знаю. Отогрей своих, они настрадались. Никому ничего объяснять не надо, никто не спросит. В глаза мне смотри, не ворочай мордой, ты во всем виноват, ты – и больше никто. Только за то, что ты жив, тебе все всё простили, уходить никто тебе права не давал, за свою любовь нужно отвечать. Не кулаком, Вебер, – это был не тот случай. Может, и кулаком придется – никто не знает, но сейчас ты сам своей любви не поверил. Ты не поверил, а тебя все равно любят, ты понимаешь это?
– Да, Гейнц. Я понимаю.
– Надо верить, в этом вся суть, любить время от времени – мудрости не надо. Аланд всегда говорил, что мы предатели. Мы все время его предавали своим неверием, и в твоей любви так случилось. У своего сына любить поучись – в нем нет сомнения, он любит и все, его не переубедишь. Ему все равно, что ты натворил, куда ты ушел, жив ты или мертв – на его любовь к тебе это никак не влияет.
Вебер прислонил голову к плечу Гейнца, как хорошо, что он рядом. Он говорит и словно гниль из души иссекает. Гейнц как изменился – таким он не был.
– Все изменились, фенрих, всех перечистило – до скелета. Заново обрастать нужно, чтоб самим себя не пугаться. Посмотри мне в глаза. Ладно, волком не смотришь. И запомни, дурак, если ты не можешь это мозгами понять, что ты любишь жену – она любит тебя, ты любишь Венцеля, потому что он тоже тебя любит и был благодарен тебе за твою человечность. Перед Агнес и Анной-Марией – ты вечный должник, потому что они тоже любят тебя и сделали для тебя все.
– А ты?
– Что я? Я соседний палец с той же ладони – куда ты, туда и я. Можно в любви не клясться – по тебе молотком ударило, я поджался. Тебя прямит – и я выпрямляюсь, близко расположены, по соседству. Средний и безымянный – самая жесткая связка. Идем, поумирал и хватит, теперь живым в глаза посмотреть придется. Не знаю, что легче.
Совсем рассвело, все-таки это был рассвет. За корпусом Аланда Вебер увидел три дома.
– Вот этот твой, – сказал Гейнц. – Из-за органа выше остальных, орган в гостиной, а по бокам флигелями жилые комнаты, у вас там хорошо. У Абеля с Кохом попроще. Это ты у нас принц заморский, у тебя там концертный зал – играй на здоровье. Руки в порядке?
– По-моему, да, только я еще весь как из глины вылеплен.
– Сказал бы я, из чего ты вылеплен. Иди, иди, не останавливайся, сдам тебя жене – пусть с тобой делает, что хочет, много не будет.
Гейнц открыл дверь, подтолкнул Вебера в спину.
– Аня! Анечка, это я тут ни свет ни заря… Привел тебе твоего… отлупи его хорошенько. Привет, Альбертик, здравствуй, моя радость. Иди ко мне скорее, мой золотой… Вот он, твой папа, никуда не делся. Я тебе сейчас отвернусь, Вебер!.. Пошли со мной в кузницу, Альберт, приехал твой папа, так что пошли, а то у меня горн остынет. Поцелуешь его? Целуй.
Гейнц накинул на Альку пальто, нахлобучил ему шапку, прямо у себя на руке ловко обул его. Аня уткнулась в Гейнца, он выразительно пожал плечами, осторожно обнял и ее.
– Ладно тебе, Анечка, все обошлось. Сейчас он еще и мне мозги выбьет, кто его знает, как он твою радость поймет… Вебер, может, ты сам обнимешь свою жену? Или уж потом без свободных интерпретаций… Прости, Анечка, что я его таким пригнал… шинель поверх кальсон, я даже не обратил внимания… Смотри-ка, Анечка, по-моему, ему даже стыдно…
Гейнц осторожно подвигал Аню к Веберу.
– Вебер, ты до женитьбы смелее был, бери инициативу, кайся, как хочешь, а мы пошли, да, Альбертик?
Алька от удивления уже не только пальцы, а полкулака запихнул себе в рот и огромными глазами смотрел на всех по очереди. Перемены в их лицах ввели Вебера в оцепенение. Аня сама взяла его за щеки, поцеловала его, а он так и стоял истуканом. Гейнц ушел с Алькой на руках.
Она, держа его оцепеневшие плечи, вела его внутрь комнат, словно вся неброская роскошь квартиры Аланда переместилась сюда, и сама себя превзошла. Рояль Аланда. Клавесин Гейнца. Кажется, те же стулья, что стояли в доме Аланда, стеллажи, море книг, нотные переплеты, шторы, овальный стол – все оттуда. Трех с половиной метровый орган, порт с искусной лепниной, глубокие кресла, просторный письменный стол из домашнего кабинета Аланда, письменный прибор на столе, ничего лишнего – и во всем столько заботы, тепла, любви, столько покоя и уюта.
Аня провела его в спальную, пыталась уложить, он, как восковой, подчинялся и всматривался в ее глаза. Она все плачет, и в то же время ее глаза наполнены счастливым испугом, словно не верит, что все происходит на самом деле, не знает, чем ему услужить, пытается укрыть его, приласкать – и все это мешает ей просто сесть рядом. Он будто лишен права голоса, даже за руку взять ее не смеет.
Слава Богу, дом наводняется голосами, шагами – появляется Агнес, с ней Венцель, Анна-Мария. Агнес садится рядом, открывает грудь Вебера, высматривает его сердце, чуть мнет живот. Анна-Мария стоит рядом с ней, Агнес ей говорит, что делать. И Вебер вдруг впервые ловит себя на мысли, что Агнес моложе Анны-Марии, Абеля, но так они все привыкли, что она и Аланд – одно, что она старшая, если нет его, а она совсем молодая, невероятно сильная женщина, и они все почему-то мнят себя ее детьми, ждут ее указаний. Она устала, тени легли на ее лицо. Вебер взял ее руку, как он ей благодарен, высказать невозможно. Она треплет его волосы, что-то утешающее говорит, повторяет, что «всё хорошо», и силы оставляют Вебера.
Анна-Мария поит его, Венцель вышел – вернулся, словно всю жизнь занимался медициной, даже лекарство в шприц сам набирает. На Вебера смотрит открыто, просто, словно ничего не произошло между ними, иногда мелькает вопрос – так ли это и для Вебера. Вебер хотел бы посмотреть ему в глаза, но отворачивается от острого чувства стыда перед ним, перед каждым из них. Он был так уверен, что прав, а оказалось, что не прав, и его неправота, изменившая их лица, награждена их неизменной любовью к нему – и правому, и неправому. Он вернулся не в камеру, как должен был вернуться преступник, едва не убийца, а в дом, о котором не смел мечтать, понимая, что не достоин такого великолепного дома.