Что сказал Бенедикто. Часть 3-4
Шрифт:
– Вебер, когда ты готовился стать отцом, ты мог бы прочесть хоть одну книгу о детях. Ребенок должен говорить, когда он говорит, он развивает свой мозг. И когда он выполняет мелкую работу пальчиками – он тоже развивает свой мозг. Ребенок обязан говорить, теребить, перебирать пальчиками. Что толку, что ты молчал все детство, ты и остался идиотом, и рукам твоим было нечем заняться, теперь наверстывай.
Агнес слушала их с улыбкой.
– Нет, но фрау Агнес… Что это такое? – сокрушался Вебер.
– Это Гейнцу стало лучше,
– Мне что ли напиться? Я бы тоже не отказался от рая, это не честно: он нашкодил – и ему все блага, а я тут один, как раб на галерах…
– Вебер, я мелкую моторику развивал в детстве, когда ты ленился и предавался праздным мечтам. А тебе теперь еще и Клауса воспитывать. Клауса мы ему оставим, да, фрау Агнес? Чтобы он не скучал.
– Не знаю, Гейнц, насчет Клауса я пока не решила.
– Фрау Агнес, почему вы ему потворствуете?
– Я потворствую тебе и твоей работе, заедешь к Ленцу, уточнишь изменившийся график выступлений, поговоришь о ваших дуэтах с Клаусом… Рудольф, ты остался единственным трудоспособным мужчиной здесь. Надеюсь, что не Анна-Мария поедет добывать хлеб насущный?
– С Анной-Марией мы бы хорошо поиграли. Спросите ее, фрау Агнес. Если там Гейнц вместо няньки засядет, и Клауса привезет, то, возможно, сестре его захочется срочно уехать. Я поговорю с Ленцем…Тогда у меня вообще не получится к вам приезжать, чуть не каждый день концерты…
– Сам напросился! – шепнул Гейнц.
– Поиграй, Рудольф, это очень хорошо и важно для тебя. Ты убедился, что у твоей семьи все в порядке, Гейнц приедет – Альберт не будет так стремиться к окну…
– Нашли чем утешить, он и отцом будет Гейнца считать.
– Ничего, фенрих, потом, когда он вырастет, я ему – в стиле сеньора Аландо – честно расскажу, что его биологическим отцом был ты, я хорошо его воспитаю, ты им будешь гордиться.
– Вот дрянь, а? Зачем я его спасал, фрау Агнес?
Вебер даже символически пнул Гейнца в колено.
– Это неблагородный человек, фрау Агнес, – сказал Гейнц. – Когда мы поедем? Я хочу поскорее убраться отсюда.
Гейнц отставил тарелку, поел он хорошо, с вернувшимся аппетитом. Встал, повел плечами.
– А ничего, – сказал он. – Как ничего и не было.
– Вот пусть идет и играет сам, симулянт чертов… – сказал Вебер.
– Ты давай к Ленцу поезжай, он тебе хорошенько всыплет за меня. А мне нужно окрепнуть – сам говорил. Он уже может ехать, да, фрау Агнес?
Агнес, приобняв плечи Вебера, вышла с ним, подробно объясняя, что и кому сказать, где и когда ему следует появиться.
– Работай спокойно, дорогой. Ты такой молодец…
Сродни детскому утешению, но, когда Агнесс так говорила, все казалось на свете снова не так уж плохо.
С отъездом Гейнца и Агнес дни потянулись
Такого вакуума давно не было. Ночью за органом ему виделся то Абель, то Аланд, то Алькино лицо у окна или сияющие счастьем Анечкины глаза. Все это было где-то далеко. Он знал, что, если хоть раз он позволит себе пренебречь своими обязанностями, все сорвется. Мечты его провести хоть неделю со всеми на даче были надежно погребены графиком из трех-четырех концертов в неделю. Приходилось ехать то в один город, то в другой – и все исключительно в другую сторону.
Впереди была череда фортепианных концертов Моцарта с оркестром, – почему-то Вебер опасался их больше всего, хоть играть их было одно удовольствие. Слишком много всего стояло за ними.
– Гейнц сволочь, – сам себе объяснял Вебер, – можно подумать, он там пластом лежит, пусть не играет, но хоть заехать на пару часов – мог?
Эти сентенции вслух нисколько не утешали.
– Что-то ты нервничаешь, Рудольф, – перед концертом сказал Ленц, видя, как Вебер мнет руку в руке, стоя у кулис, когда оркестр расселся, и конферансье готовился к выходу.
– Господин Ленц, Вам никто не звонил из наших?
– О чем ты думаешь, Вебер? Разве об этом думают, идя на сцену? – Ленц сказал это, почему-то посмеиваясь, и доверительно положил на плечо Веберу руку. – Звонили, Вебер, все хорошо, Гейнц стремительно выздоравливает.
Ленц засмеялся и пошел на сцену. Объявляли солиста, нужно идти. Вебер толкнулся лопатками от стены. Он знал, что на сцене он сразу успокоится и забудет обо всем, кроме Моцарта в нем ничего не останется.
Сыграл он так, как ему и хотелось, едва обозначив поклон, хотел поскорее убраться со сцены, но Ленц положил ему на плечо руку, заставил зачем-то остаться. Первое лицо, которое взгляд Вебера выхватил из публики, было сияющее лицо Гейнца, и на руках у него сидел Альберт. Рядом, Веберу словно вернули зрение, он увидел Анечку, Агнес, Анну-Марию, Венцеля, – они все здесь.
– Это папа, Альберт, точно тебе говорю, это папа, – говорил Гейнц Альке, делая очень значительное лицо.
– Это папа?
– Я тебе клянусь, Альберт.
Вебер засмеялся, потому что Алька потянулся к нему целоваться, а цветы, которые ему дали, бросил, так что Гейнц едва успел их подхватить.
– Это мой папа, – повторял Альберт, уже перекочевав Веберу на руки, так что Вебер вместо цветов унес со сцены сына.
Он обнимал Альку, слушая его голос, как музыку. За сцену пришли все, кого он хотел видеть, а Ленц требовал, чтобы Вебер шел на поклон, шел играть на бис.