Что вдруг

Тименчик Роман Давидович

По-видимому, окончательным исчерпанием былых скандалов должна была стать рекомендательная записка Б.Садовского, адресованная Гумилеву. О ней мы знаем из письма поэта Григория Шмерельсона (1901–1943) к Б.Садовскому. Они были знакомы по Нижнему Новгороду, где Б. Садовской жил в это время и откуда Г.Б. Шмерельсон прибыл 13 сентября 1921 года в Петроград, спустя неделю сообщая: «По известным вам причинам карточкой к Николаю Степановичу я не воспользовался»²¹. Возможно, что впоследствии Б.Садовской встречался со Львом Гумилевым²².

Один скандал, оборвавшийся с расстрелом Гумилева, был сравнительно свежим. Мария Шкапская прочитала при Гумилеве свое стихотворение «Людовику XVII»:

Народной ярости не вновеСмиряться страшною игрой.Тебе,

Семнадцатый Людовик,Стал братом Алексей Второй.И он принес свой выкуп древнийЗа горевых пожаров чад,За то, что мерли по деревнеМильоны каждый год ребят.За их отцов разгул кабацкийИ за покрытый кровью шлях,За хруст костей в могилах братскихВ маньчжурских и иных полях.За матерей сухие спины,За ранний горький блеск седин,За Геси Гельфман в час родинНасильно отнятого сына.<…>Но помню горестно и ясно —Я – мать, и наш закон – простой:Мы к этой крови непричастны,Как непричастны были к той.

М. Шкапская вспоминала, что Блок «так настойчиво предостерегал от Гумилева и всего того, что было связано с ним, как просто запретил мне войти в “Цех поэтов”, где я собиралась совершенствоваться в теории стиха, как политически умно и верно направлял мою (да и всю работу Союза в целом) и как откровенно радовался, как после организованного им, Блоком, моего совместного с ним выступления в Доме искусств Гумилев отказался подать мне руку за содержание одного из моих стихотворений»²³.

Эта ссора жила в памяти поэтессы, и посмертным примирением, видимо, должно было стать ее стихотворение 1925 года, где автор погружается во второй план, подобно тому, как это происходило в «Заблудившемся трамвае», который, по мнению Максимилиана Волошина, был построен по схеме верленовского «Croquis Parisiens»:

Moi, j'allais, r^evant du divin PlatonEt de Phidias,Et de Salamine et de Marathon…²⁴

В стихотворении М.Шкапской этот второй, виртуальный мир – не Эллада Верлена, не Бейрут Гумилева, а уголовный мир каверинского «Конца хазы», который она читает в вагоне на Николаевском мосту:

…И спохватившись у Тучкова,Что не такой, не тот вагон,Что вез когда-то ГумилеваЧерез мосты, века и сон —Сменить его на первый встречныйИ, может быть, опять не тот…²⁵

Эта отсылка тоже до известной степени была скандальной, ибо стихотворение Гумилева существовало тогда под знаком запретности. В этом году записано: «Эльге Каминской цензура запретила читать “Заблудившийся трамвай” (на вечере, недавно устроенном где-то). Но публика требовала Гумилева, и она все-таки прочла “Заблудившийся трамвай”, после чего ей было сказано, что об этом с ней еще поговорят…»²⁶. Впрочем, чуть позднее, во время берлинских гастролей Э. Каминская исполняла его в присутствии советского начальства²⁷. Не было ли это стихотворение М.Шкапской известно Каверину, когда он вставлял мотив «заблудившихся трамваев» в свой роман «Художник неизвестен»²⁸?

Среди посмертных откликов одним из самых скандальных было стихотворное мемориальное подношение былого литературного соратника Сергея Городецкого, которое, как вспоминала Ахматова три года спустя, «так возмутило тогда всех»²⁹:

На львов в агатной Абиссинии,На немцев в мировой войнеТы шел, глаза холодно-синиеВсегда вперед, и в зной и в снег.В Китай стремился, в Полинезию.Тигрицу-жизнь хватал живьем.Но обескровливал поэзиюСтальным

рассудка лезвием.Любой пленялся авантюрою.И светский быт едва терпел.Но над несбыточной цезуроюМатематически корпел.Тесня полет Пегаса русого,Был трезвым даже в забытьеИ разрывал в пустынях БрюсоваКамеи древние Готье.К вершине шел и рай указывал,Где первозданный жил Адам, —Но под обложкой лупоглазогоЖурнала петербургских дам.Когда же в городе огромнутомВсечеловеческий встал бунт,Скитался по холодным комнатам,Бурча, что хлеба только фунт,И ничего под гневным заревомНе уловил, не уследил.Лишь о возмездьи поговаривалДа перевод переводил.И стал, слепец, врагом восстания.Надменно смерть в неволе звал,В мозгу синела Океания,И пела белая Москва.Конец поэмы недочисленнойУзнал ли ты в стенах глухих?Что понял в гибели бессмысленной?Какие вымыслил стихи?О, как же мог твой чистый пламенникВ песках погаснуть золотых?Ты не узнал родного знамениИли поэтом не был ты³⁰.

Впрочем, С. Городецкий в это время почти ежедневно удивлял своими перехлестами в обслуживании новой идеологии. Приведем один пример из многих: «Вот как отличился Сергей Городецкий (и ему должно быть очень неловко, как поэту и критику): “Отражение ее (‘зубровской идеологии’) уже заметно, например, на Всев. Иванове, который описывает, как ‘бабы плакали одинаково’ над убитыми и белыми и красными…” Не правда ли, было бы куда художественнее, если бы Всев. Иванов описал, как жены белых отхватывали трепака вокруг убитых своих мужей в то время, как жены красных голосили над убитыми красноармейцами?»³¹.

Отношение к казни Гумилева разделило подсоветское литературное сообщество. Так, В.П. Купченко упоминал «протест Андрея Белого против чтения Г. Шенгели стихотворения памяти Н. Гумилева, в котором уничижительно упоминался “вершковый лоб Максима”: “Как, так говорят о русском писателе? Нет, этого я не могу допустить!” – “Но вы же живете в обществе, где поэтов расстреливают”, – парировал Шенгели»³².

Но уже в 1920-х начинает формироваться, можно сказать, повальное литературное двоемыслие, совмещающее публичное осуждение, отмежевание, разоблачение и т. п. убитого поэта – и тайное почитание его стихов³³. Последнее иногда сказывалось, например, в цитировании стихов Гумилева без особой необходимости, сопровождаемом ритуальным уничижением цитируемого автора:

«Разве нельзя считать признаком вырождения буржуазного общества, загнивания капитализма, если один из крупнейших представителей литературы самой «благополучной» страны – Франции, писатель Мак Орлан, с тревогой указывая на «наличие социального беспокойства», в страхе за судьбу своего класса восклицает: “Земля подлинно похожа на шар, катящийся вниз по крутому откосу, скорость падения которого все увеличивается”. Эти тревожные речи французского писателя любопытным образом напоминают стихи последнего поэта русского империализма – Гумилева:

Созидающий башню сорвется,Будет страшен стремительный лет…

Так писал Гумилев в момент, когда поступательный ход революции осудил на скорую гибель русский капитализм. И мы видим, что точно так же чувствуют и говорят теперь представители “победоносной” французской буржуазии»³⁴. Автору этой статьи в «Известиях» стихи Гумилева пригодились в тюремном карцере в 1939 году: «Я снова стоял раздетый на каменной скамейке и читал наизусть стихи. Читал Пушкина, много стихов Блока, большую поэму Гумилева “Открытие Америки” и его же “Шестое чувство”»³⁵.