Что вдруг
Шрифт:
Последние новости (Петроград). 1922. 15 октября. Другой вариант – в кн.: Стык. Первый сборник стихов московского Цеха поэтов. М., 1925. С. 66–67; разночтения:
На немцев в каиновой войне…Салонный быт едва терпел…Спокойно смерть к себе позвал…О, как же мог твой смелый пламенник…Ты не узнал всей жизни знамени…Ужель поэтом не был ты…Перепечатано
(Городецкий С. Грань. Лирика 1918–1928. М., 1929. С. 45–46). Указание на этот текст, как, впрочем, и все другие библиографические позиции, содержащие имя Гумилева, отсутствует в библиографии С.М. Городецкого в кн.: Русские советские писатели. Поэты: Биобиблиогр. указ. Т. 6. / Отв. за том Н.Г. Захаренко. М., 1983. С. 181. Это нас вводит в другую часть нашей темы, хронологически покрывающую 1968–1986 годы.
Федин К. «Русские писатели все теснее зажимались в железный обруч…» / Предисл., примеч. и публ. В. Перхина // Литературная Россия. 1992. 21 февраля.
Купченко В. «Мы избрали иную дорогу». Письма Марии Шкапской М.А.Волошину // Русская мысль (Париж). 1996. 7-13 ноября. По рассказам, идущим из семьи Шенгели, это его стихотворение о Гумилеве стало причиной вербовки его в осведомители (Шаповалов М. В «четырнадцатизвездном созвездии» (Поэт Георгий Шенгели) // Лепта. 1996. № 20. С. 167, 172); стихотворение это пока не разыскано.
Раздраженный лицемерием своих коллег по цеху, об этом говорил Александр Гитович: «Беда некоторых поэтов и критиков состоит в том, что, оставаясь наедине, они предпочитают Гумилева и Цветаеву, а, выходя на трибуну, клянутся Маяковским!» (Разговор о поэзии: Дискуссия в Союзе писателей // Литературная газета. 1948. 31 марта).
Гнедин Е. Между двумя мировыми войнами // Известия. 1931. 3 августа.
Гнедин Е. Записки очевидца. Воспоминания. Дневники. Письма. М., 1990. С. 639–640.
Незнамов П. Система девок // Печать и революция. 1930. № 4. С. 77.
Друзин В. О многих поэтах. В порядке дискуссии // Ленинградская правда. 1927. 26 июня. «Не тебя ль с улыбкою Мадонны» – из стихотворения Н. Бутовой «Беатриче» (Альманах Ларь. Стихотворения. Л., 1927. С. 12).
Друзин В. Кризис поэзии // Жизнь искусства. 1929. № 17. С. 6. Ср. и позднее: «В наши дни имеется немалое количество поэтов, умеющих состряпать сколько угодно пейзажиков по Гумилеву или изощреннейших самодовлеющих деталей “не хуже Пастернака”» (Друзин В. Так мы живем // Красная газета. 1931. 17 января). Отметим, что Валерий Павлович Друзин (1903–1980) в феврале 1968 г. как зав. кафедрой советской литературы Литературного института им. Горького, профессор, вместе с писателем Владимиром Павловичем Беляевым (1909–1990) подписали заявление Павла Николаевича Лукницкого (1902–1973) на имя Генерального прокурора СССР Романа Андреевича Руденко (1907–1981) с просьбой рассмотреть дело Н.С. Гумилева и определить возможность его реабилитации. Дело Н. Гумилева было изучено первым заместителем Генерального прокурора М.П. Маляровым. «Результаты рассмотрения – в принципе благоприятные, – записал П.Н. Лукницкий, – не были, однако, практически реализованы» (Лукницкая В. Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). СПб., 2005. С. 340).
Уткин
Барриль Л. В плену эстетизма. О ленинградском литературном молодняке // Комсомольская правда. 1929. 17 ноября.
Штейнман З. Саблями по воде // Смена. 1929. 15 декабря.
Уткин И. Признаю свои ошибки // Комсомольская правда. 1929. 21 декабря.
Литературная учеба. 1930. № 5. С. 105.
Коротич В. Двадцать лет спустя. М., 2008. С. 27.
К вопросу о проблемах атрибуции
Предлагая рассматривать нижеприведенный текст рецензии, напечатанной в газете «Царскосельское дело» 23 ноября 1907 года, как, до известной степени, возможно, – и далее еще несколько слов, обозначающих сугубую предположительность, половинчатость и неуверенность, – принадлежащий перу Николая Гумилева, я отдаю себе полный отчет в том, что основное побудительное движение к такой атрибуции вызывает в памяти тот тип аргументации, который в истории текстологии известен по лозунгу «А если не Пушкин, то кто бы еще мог так…» и, в частности, например, проявился при вручении Набокову авторства «Романа с кокаином»1.
При этом материал всячески сопротивляется подобному предположению – в письмах Гумилева к Брюсову за это время, своего рода подробных творческих самоотчетах, такой дебют на поприще литературной критики не упоминается. А главное – в «Царскосельском деле» предлежащий текст подписан «К.Т.», и единственное, что я мог бы противопоставить контраргументу этого криптонима, – это гипотетическую ситуацию передачи в редакцию местной газеты заметки незнакомого автора (обосновавшийся в то время в Париже, Гумилев приезжал в родной городок летом 1907 года). В гумилевском почерке «Н.» могло читаться как «К.» – так, вероятно, произошло в редакции «Тифлисского листка» в 1902 году, где шестнадцатилетний автор напечатался впервые как «К.Гумилев»2 (впрочем, остается вероятность, что редакция титуловала гимназиста «Колей»). Виселица прописного глаголя тоже могла привидеться Т-образной. Сознавая недостаточность этой аргументации и дефицит третьей точки (по Гаспарову), я в свое время и не включал этот текст в составленные мною тома критической прозы Гумилева.
Что же касается аргументации «от содержания», то, – скорее пародируя принятые в таких случаях отмычки, – можно было бы обратить внимание на дважды упомянутого Эдгара По, «великого математика чувства»3, о котором Гумилев писал Брюсову в год окончания гимназии: «Из поэтов люблю больше всего Эдгара По, которого знаю по переводам Бальмонта, и Вас»4, и в котором Ахматова подозревала источники вдохновения Гумилева5, если бы не учитывать еще не изученный, но явно существовавший в России в это время истовый культ американца – например, тогда Анна Ивановна Чулкова (впоследствии – Ходасевич) называет своего сына в честь Эдгара Аллана – Эдгаром. Среди эдгароманов, одного из которых выразительно вспоминала Мария Моравская6, мог бы оказаться и «К.Т.» из Царского Села или окрестностей. Цитата из Баратынского, особо ценимого Гумилевым7, тоже доказательной силы не имеет – это «лица необщее выраженье» стремительно тогда становилось общим выражением у русских критиков. В общем, никаких львиных когтей не обнаружено. И все же менторские интонации любителя новых форм, адресованные рецензируемому поэту поверх голов «озверелых царскоселов» («В этом страшном месте все, что было выше какого-то уровня – подлежало уничтожению»8), ничуть не удивительные в Гумилеве даже в его 21 год, побуждают вынести на обсуждение этот образчик из адеспота столетней давности: