Что вдруг

Тименчик Роман Давидович

С. Рафалович посвятил своей подруге множество сочинений⁴⁶, в одном из них он обыгрывал тезоименитство адресата – с дочерью Иродиады, названной у Иосифа Флавия, а также с одной из жен-мироносиц (иногда считающейся сестрой Богоматери Марии):

Гадать о судьбах не умея,Я кормчих звезд ищу во тьме;Ты не царевна СаломэИ не Христова Саломея.Уста казненного лобзать?Коснуться девственной Марии?Нет, на тебе иной стихииНеизгладимая печать:Ты внучка пышной Византии,Душой в отца и сердцем в мать.Среди грузин – дитя Кавказа,родная нам средь русских сел,ты всем близка, кто в путь ушелк стране несбыточного сказа.И все, что долгие века,трудясь и радуясь,

творилив тебе пьянит, как на могилеблагоухание цветка.Не вспять ведет твоя дорога,не о былом вещаешь ты,но с возрастающей тревогойвпиваюсь я в твои черты.Как знать? Грядущему навстречунеся узорную мечту,могла б и ты любить Предтечуи первой подойти к Христу.Что сфинксу страшному отвечу?как узел рока расплету?Пред неразгаданным немея,я не царил и не погиб.Но, чтоб любимой быть, Эдиптебе не нужен, Саломея⁴⁷.

Среди ономастических стихотворных рассуждений С. Рафаловича есть и апология собственного самовольного прозванья:

Саломочкой ее зовут другие.Не так, как все, я называл ее.Молитвенное имя есть – Мария,И грешницы святой есть житие…А в кабаке у деревянной стойки,Взмостившись на высокий табурет,Безмолвная участница попойкиПьет чрез соломинку сверкающий Моэт.Он блещет золотом расплавленным и алым.Как будто кровь растворена в вине.О черной женщине, склоненной над бокалом,Зловещий сон недаром снился мне.В вечернем платье с вырезом широкимИ в шляпе черной, плоской и большой,Она каким-то призраком жестокимСклонялась жадно над моей душойИ, как вампир, ее живые сокиБезостановочно и медленно пила…Вот платье черное, и вырез в нем широкий,И брови тонкие, как легкие крыла…Как сладко мне о грешнице Мариитать, надежд обманных не тая.Саломочкой ее зовут другие.Сбылся мой сон, соломинка моя⁴⁸.

Как видим, домашнее имя, предложенное Рафаловичем (ср. в характеристике Сержана Рафаля у Радулуса: «в соломенном костре истлев»), было подхвачено Мандельштамом в «Соломинке».

Византийская генеалогия Саломеи, античная и средневековая история Крыма (в частности, замок Алустон, воздвигнутый при Юстиниане), настроения послефевральского лета сплетены в стихотворении С. Рафаловича «В Крыму», датированном «Алушта 1917 г.» и опубликованном с посвящением «Саломее Андрониковой». Мотив «золотого руна» в мандельштамовском стихотворении «Золотистого меду струя…», возможно, подсказан этой историко-культурной медитацией С. Рафаловича:

Прижалась к берегу недальняя дорога,Встал на дыбы прибрежный ряд холмов,А к нежной синеве, спадающей отлого,Уходит море медленно и строго,Как грузный зверь на свой звериный лов.Застыл в горах размах тяжелой пляски,Тысячелетен лад дробящейся волны.И только люди, как на сцене маски,То радостной, то горестной развязкиДля кратких игр искать принуждены.Вон там, где узкие меж двух морей ворота,Сражались воины полсотни городов,И не было в их мужестве расчета,Но лишь о чести и любви заботаИ мера будущих эпических стихов.И путь от родины продолжив в эти дали,Когда-то мимо наших береговПроплыл корабль, чьи паруса сверкалиТем золотом, которого искалиПловцы суровые и чтившие богов.А в буйный век, изнеженный и грубый,Смиренных подвигов и дерзостных измен,Пока гремели крестоносцев трубы,Меж диких скал лобзал девичьи губыИ в рабстве страсти царственный Комнен.И вот, зыбуча, как пески морские,Под нами твердь, и даль я стерегу,Где Илион, Эллада, Византия,—Меж тем, как за руном пустилась в путь Россия,И дочь Андроника стоит на берегу⁴⁹.

Имя именинницы было, как известно, чрезвычайно «громким» в эпоху модерна⁵⁰.

Эскиз истории мотива набросал Андрей Левинсон: «Самый замысел «Саломеи» Уайльда возник из украшенной и бряцающей прозы экзотических видений Флобера: его «Иродиады» и не менее того «Саламбо».<…> В ней налицо то же смешение кровавого варварства и загнивающей цивилизации, те

же расовые противоречия, тот же муравейник племен и верований, что и в карфагенском романе Флобера. Но самый образ Саломеи, трагической девственницы, лишь эпизодичен у Флобера, а пляска ее – страница воспоминания о путешествии на восток. Для сладострастного холода, одинокого томления девственности, прообразом Уайльда явился драматический отрывок Стефана Малларме «Иродиада», а для пляски царевны – мистическая эротика знаменитой картины Гюстава Моро, как описал и прославил ее Гюисманс в книге, бывшей у автора «Дориана Грея» настольной. <…> От первого лепета христианского искусства, изображения Саломеи бесчисленны; вспомним чугунный рельеф на вратах церкви Сан-Дзено в Вероне, времен Теодориха Великого, где царевна ходит на руках перед Иродом; прекрасную флорентинку Андреа дель Сарто; иронически-эротическую Саломею конца века, начертанную Бердслеем; Саломею – Карсавину с написанной Судейкиным прямо на стройном колене розой»⁵¹.

Заданные именем и генеалогией историко-культурные ассоциации окружают облик С.Н. Андрониковой в то алуштинское лето, и, например, 29 июля ей пишет триолет Анна Радлова:

Воспетую воспеть я не умею,Я знаю, византийский СерафимСестру свою царевну СаломеюЗвучней воспел бы, чем я петь умею.О немощи своей я пожалею —И будет лавровый венок моим.Воспетую воспеть я не умею.Сестру свою прославил Серафим? ⁵²

Анна Дмитриевна Радлова (1891–1949), жена С.Э. Радлова⁵³, оставила стихотворный памятник этому долгому, затянувшемуся лету в одной из своих лирических пьес:

Мы из города слепогоДолго, долго ждем вестей.Каждый день приносит снова —Нет ни вести, ни гостей.Может быть, наш город темныйВ темном море потонул,Спит печальный, спит огромныйИ к родному дну прильнул.Александрова колоннаВыше всех земных колонн,И дворец, пустой и сонный,В сонных водах отражен.Все, как прежде. Только нынеПтицу царскую не бьют,Не тоскует мать о сыне,Лихолетья не клянут.Спят любимые безбольно,м не надо ждать и жить,Говорить о них довольно —Панихиду б отслужить.

(1917. Декабрь)

Радлова-«Деметрика» – одна из персонажей пьесы и один из источников «чужого слова» в ней. В 1917 году она еще не рассматривалась никем как соперница Ахматовой, это происходило позднее⁵⁴, когда Анна Радлова заметно выдвинулась на литературную арену⁵⁵. Позади лишь был эпизод легкого взаимного заигрывания Сергея Радлова и Ахматовой, зафиксированный их перепиской ноября 1913 года⁵⁶, подхваченный петербургскими сплетнями⁵⁷, иронически поминаемый Ахматовой⁵⁸ и предшествовавший женитьбе Сергея Радлова на Анне Дармолатовой⁵⁹. Но неизбежное для начинающей в середине 1910-х петроградской поэтессы следование манере «Четок» обыграно во вложенном в уста Деметрики заимствовании из ахматовского «Не будем пить из одного стакана»:

Мы пьем вино из одного стакана,И я одна дарована двоим,Чтоб был Шухай, чтоб был и ВалераннаЛюбовником моим.

Речи и мысли Деметрики перепевают мотивы стихов Анны Радловой – из тех, что, вероятно, читались ею по вечерам в дачном кружке:

Не море, милый, нет, не говори, —Многоголосая то фуга БахаОднообразно без любви и страхаПоет. Мы розоперстой ждем зари.Сядь ближе, так. Тебе я расскажуО друге, что с тобою обманула.Ах, лучше б в доброй я земле уснула.В лукавые глаза дай погляжу.Забыть я так хотела о других,Опущенных, послушных, золотых⁶⁰.

Или —

О чем-то море непрерывно лжет…Его лицо все боле застилает,Соленое, лукаво убеждаетЗабыть навек горячий детский рот.Поверю ласковому я врагу,Забуду императорское имя,Веселыми стихами и чужимиЯ душу от него уберегу.Но, взнесены искусною рукой,Готические кипарисов башниМне говорят о верности вчерашней,Смущая мой взлелеянный покой⁶¹.

«Императорское имя» в этом стихотворении – Валериан, имя критика, стиховеда Валериана Адольфовича Чудовского (запомнившегося невнимательным современникам, главным образом, одним своим жестом послеоктябрьской поры⁶²).